Дол Заповедный
Шрифт:
Вкрадчивого посвиста стрел, выпущенных Эметом, он не уловил, услышал лишь страшный вопль пораженных насмерть людей, и вслед за тем — странный, дикий, сдавленный крик.
Когда вышел на осыпь, все было кончено. Неподалеку от скалы, ничком, уткнувшись в камни, лежали двое, пришедшие с Васютой Выксуном в Дол. У каждого в спине торчала длинная красная оперенная стрела, прошедшая навылет и пробившая сердце. Рядом корчился от боли, исходя кровью, сам Васюта. Ему Эметова третья стрела пронзила ногу.
Эмет подошел, склонился над раненым. Отломил оперенный хвост
— Завязать чем-нибудь надо, — сказал он. — Кровь идет.
Ворон мрачно обошел побоище. Перевернул убитых, поглядел им в лица, покачал головой. Подошел к Ждан Медведю, ножом разрезал веревку, освободил ему руки.
И тут вдруг Ждан Медведь увидел Лебедушку. Она, задыхаясь, спешила от леса. Он понял, что она пришла следом, когда его увели из избы, что это ее жалобный, горестный вскрик услышал он после предсмертных воплей убитых Эметом. Лицо ее было залито слезами. Лебедушка с ужасом смотрела на мертвых, на раненого Васюту. Отодвинула у него штанину портов, сдернула с головы платочек, завязала рану.
— Ах, Васюта, Васюта, — всхлипывая, сказала она ему, — что же ты с моим приданым сделал?
— Ничего, — ответил он, кривясь от боли. Достал из кармана мешочек мягкой выделанной кожи, подал ей. — Возьми…
— Ничего, говоришь? А этих зачем привел? Убивать? Пытать? Мучить? Кровь лить? И все из-за этого? — она с отвращением отбросила кожаную кису.
Ворон поднял ее, развязал, высыпал на ладонь несколько монет. Солнечный луч, пробившись через рваные клочья туч, упал сверху. Золото сверкнуло. Ворон мрачно усмехнулся.
— Ишь, и впрямь фряжские, — сказал он, ссыпал монеты обратно в кису, завязал, подал Ждан Медведю. — Что ж, Медведюшко, татей лесных мы тебе укротить подсобили, кашу, что ты заварил, — расхлебали. А теперь скажи уж, наконец, где ж он, твой главный клад схоронен?
Ждан Медведь принял из рук Вороновых кису, спрятал ее, сказал хмуро:
— Если б и знал, так не сказал бы. Где клад, там кровь. — Поглядел на Васюту. — За ним, видно, лошадь прислать придется, Лебедушка здесь пока побудет. Пошли.
Идя по тропе обратно, Ждан Медведь подобрал по дороге сдернутую с головы шапку, надел. Подумал: вот чем она, недавняя вечеровая беседа с Васютой, закончилась. Беготней по лесу да Эметовыми стрелами. А Васюту, он, Эмет, не убил, только ранил. Промахнулся? Может, и так. Да это, наверно, и лучше, что промахнулся…
XI. Беседа последняя
К концу того же дня собрались в доме Васюты Выксуна, — в горнице попа Ивана. Грелись горячим питьем.
— Заснул, — говорил поп про Васюту. — Сейчас только я от него. Травы пастушьей сумочки ему на ногу повязал. Крапивным настоем напоил. Он и заснул. Будет здоров.
— Помогает, — отозвалась Серафима. — Телу все помогает. А душе что поможет?
— Душе только душа и поможет, — вздохнул поп Иван.
— А где ее взять? — мрачно пробасил Ждан Медведь.
— Ищите и обрящете, — улыбнулся тихо поп Иван.
— Выбор невелик, —
— Будто на нем свет клином сошелся? Ведь прежде у нее будто с Авилой Парфеном сладилось?
— Сладилось, да разладилось. Проходу ей, сам знаешь, Васюта не давал. Ну и заморочил девке голову. Что теперь делать? Я по-прежнему бы ее за Авилу выдал. Не знаю только, как он сейчас на это взглянет.
Все посмотрели на Авилу Парфена, что сидел тут же, духовитый напиток из чашки тянул. Отставил чашку, погладил бороду, сказал неспешно:
— Прости меня, Ждан Медведь, а мы с Лебедушкой уж сами все опять сладили. Только, говорит, подожди, Авилушка. То, что было — наваждение туманное. Прости и не вспоминай.
— Ну и слава богу, — с облегчением вздохнул Ждан Медведь. — Так тому и быть…
— Да-а-а, — протянул Ворон, — сущий ты есть, Медведюшко, змий многомудрый, и человеков взором своим насквозь проникаешь. Только теперь видно, куда ты метил, когда Васюте малоумному монеты на стол бросил. Все теперь прояснилось. А если б Эмет давеча не промахнулся, то и самого Васюты на свете уж не было бы.
— Я не промахнулся, — сказал Эмет, — когда ты, Ворон, мне третью стрелу подал, я крик услышал, увидел — Лебедушка по тропе бежит. Я о ней подумал. Я не смог его убить. Я его только ранил.
— Я так и подумал, — кивнул Ждан Медведь. — Ты правильно сделал, Эмет. Это лучше, потому что…
Он не договорил. В избу громко постучали.
— Кто бы это? — поп Иван поднялся, пошел открывать.
Он быстро вернулся. Следом за ним в горницу шагнул Иона, сдернул шапку, выкрикнул:
— Царь Иван умер!..
Все вскочили.
— Что?
— Как?
— Когда?
— В четвертую субботу великого поста преставился государь-царь и великий князь всея Руси Иван Васильевич, — Иона размашисто перекрестился, сел, обводя глазами горницу. Он тяжело дышал, видно, бежал, чтоб скорее сказать.
— Откуда знаешь? — Ждан Медведь смотрел на него, сдвинув брови.
— Ночевал я там, у нас, давеча в сторожке. Никого не было. Утром пошел поразмяться. Дошел до реки. В челне на тот берег переправился. Еще маленько прошел, — смотрю, двое у костра сидят, рыбу на угольях пекут. У меня с собой, спаси Христос, краюха хлеба была и соль в тряпице. Я к ним подсунулся, говорю с ними тихо, смиренно, краюхой поделился и соли дал. Они обрадовались, говорят, садись, — рыбой угостим. Сидим, трапезуем, чем бог послал, говорим неспешно, человечно. Вдруг один, похоже — из монахов, — говорит: царь умер. Я обомлел, говорю — врешь. Он говорит — не вру, перекрестился. Я спрашиваю: когда, и верно ли? Еще говорю — поцелуй крест, что не врешь. И он крест мой нательный на том целовал, и сказал, что-де царь Иван Васильевич великим постом помер, прямо в четвертую субботу. С утра-де он, царь, в ту субботу в мыльне царской мылся, и как из нее вышел, и ризы чистые на себя надел, и тут вдруг преставился. И теперь у нас царь — Федор Иванович.