Дол Заповедный
Шрифт:
— Тут научить трудно. Мира хочу душе твоей. Хочу, чтоб мир и покой были в новой горнице с тем, кого введешь в нее. А тут только ты решать можешь. К кому сердце лежит, к кому душа летит.
— Ты знаешь, батюшка, к кому.
— Ну, что ж, в добрый час. Вот только горницу по весне закончу. Хочу, чтоб первое время возле меня пожили. А каков он, твой суженый, окажется, сама увидишь. После свадьбы.
— Ты вот, батюшка, горницу светлую нам ладить собрался. А он меня прочь отсюда зовет.
— Сохрани тебя господь от такой напасти, — еле слышно,
X. Беседа вечерняя
Зима уходила. Приближалась весна. Вот уж и великий пост подошел. Снега оседали, таяли. На взгорках проглянула земля. Малиново светилось на закатах небо. Ели в лесу стали будто еще чернее — стояли недвижные, ждали вешнего дыхания. Всякому зверю тяжело стало на снегу, напоенном влагой — отлеживались лесные жители в чащах, буреломах.
В один из таких сырых, вязких вечеров пришел к Ждан Медведю Васюта Выксун. Хозяин сидел за столом, читал книгу — страницы у нее были чудны и глаз ласкали цветом густого молока, а буквы шли черные, ровные, — уставом писаны.
Поздоровались. Ждан Медведь закрыл книгу, отложил в сторону.
— Божественное? — кивнул на нее Васюта.
— Божественное, — сказал Ждан Медведь. — Садись, Васюта.
Васюта сел. Молчал. Долго глядел на Ждан Медведя. Серые глаза доброго молодца то улыбались, то суровели, и чувствовалась в них странная тоска.
— Что скажешь? — прервал молчание Ждан Медведь.
— Пришел, батюшка, тебе челом бить, о райской птице говорить, что в тереме твоем живет, покою мне не дает.
— Молода еще та птица райская, — вздохнул Ждан Медведь, — да если у вас с ней сладилось, — что ж, — отвернулся, поглядел в окно, где разливался на небе алый закат, — от того не уйдешь. Воле вашей поперек стоять не буду. Одно только плохо…
— Что?
— Ты, Васюта, слышно, в мир хочешь отсюда уйти и Лебедушку увести?
— Хочу.
— Сгибнешь ты там. И Лебедушку погубишь.
— Не сгибну. Не погублю. Ты меня еще не знаешь. Я ухватист.
— Таких вас ухватистых — там конца-края нет. Потому и рвут горло друг другу.
— Не хуже других окажемся. Да и время такое. Кто сверху вниз, бывает, валится, а кто и снизу наверх выбирается. В этой каше не будь дураком, только хватай — не зевай.
Ждан Медведь прищурился, поглядел, со вниманием:
— Постой, постой! Ты уж не про опришнину ли говоришь?
— А хоть бы и про опришнину!
Ждан Медведь усмехнулся, покачал головой:
— Безумны твои речи, Васюта… Ты ж не знаешь, про что говоришь. Чтоб в опришнине что ухватить, шутником надо было быть…
— Шутником?
— Да. И не простым, а лихим. Знал я одного такого опришника, Осетром его Субботой звали. Послали раз лихого молодца в Новгород — скоморохов да ученых медведей на Москву привезти, к свадьбе царя Ивана с Марфой Собакиной. Поехал Осетр Суббота. Парень ловкий, ухватистый. Все, что надо, быстро нашел — и скоморохов с дудками, и медведей с провожатыми.
— Ловко! — засмеялся Васюта. — Поглядеть бы на ту потеху!..
— Смеешься? — сказал Ждан Медведь. — И невдомек тебе, что те озорники-опришники пример с царя Ивана брали. Он же тоже шутить любит, только — кроваво. Даже если кого и казнить, бывало, велел, так с затеями…
— Это ж с какими затеями? — спросил Васюта.
— Не стану я тебе про то говорить.
— Отчего же не станешь, Ждан Медведь?
— Стыдно. Да и чего старое ворошить? Болтают, будто даже царь Иван теперь одумался. Опришнину же он давно прекратил. Так что ты на это не надейся…
— Каков же он, этот царь Иван? — дивился Васюта. — То ему опришники самые разлюбезные слуги были, то он им вдруг укорот сделал? Отчего!
— Несамостоятельный народ! — скривил губы Ждан Медведь. — На поверку вышло — опришные храбры оказались против своих же, против родных, да и то если безоружны. Крамолу, вишь, выводили, сучьи дети. А против настоящего ворога в чистом поле — это у них кишка тонка. От татар зайцами бегали. Это тебе не в пытошной избе связанного человека мучить. Ну царь Иван, хоть и поздно, а все ж, значит, разглядел, что это за стервы, волчья сыть…
— Да-а-а, — протянул Васюта, — потому, выходит, и прекратил он опришнину…
— Не просто прекратил! — вскричал Ждан Медведь. — Самое слово это — опришнина — запретил вслух сказывать. Всех опальных, всех по его-де приказу убиенных — по смерти их — простить велел, потому-де как не умыслители они, не вороги, а невинно загубленные… Указ издал — казнить смертью тех, кто облыжно на бояр вину возводит о мятеже против царя. Иных ябедников бить на торгах палками и усылать в сторожевую службу на полдневные окраины. Холопов боярских за доносы на господ брать за крепкие запоры и жестоко наказывать…
Ждан Медведь перевел дух. Потом мелькнула у него словно какая догадка, он остро вперился взглядом в Васюту, тихо спросил:
— Да ты, милый, уж не на доносы ли пуститься задумал и тем себе мошну от царских милостей промыслить? Так ты запомни: то дело надвое. Где чужую бороду драть — свою подставлять.
Васюта глядел в пол, молчал.
Ждан Медведь засмеялся, поглядел на молодца с сожалением:
— Опоздал, друг любезный, опоздал! Ябедой теперь не пробиться, деньги не заслужить. Сам в остроге сгинешь, а Лебедушку по миру пустишь на верную смерть.