Дол Заповедный

Плашевский Юрий Павлович

…Смотрел Иона в огонь, губы его шевелились.

— Приют заповедный, незнаемый… — тихо шептал он. — Обитель малая лесная, благословенна будь… Сохрани ее, господь, и укрой от злых, от несытости их и немилого стяжания — человекам в радость, в спасение.

«Да, — подумалось тут же Ионе, — от злых, что там бродят, пути ищут, разорить хотят… От них господь-батюшка укроет. А тут свои, Елистарх неправедный, изнутри разорить может. Гнать его, гнать сей же час. А потом? А потом он, Елистарх же, чего доброго, и наведет тех самых, —

злых… А что делать? Не бросать же его в чарусу…»

А Ворон, глядя в печь, на игру огня, вспоминал, как прошлым летом стоял он в тенистом саду на коленях перед царем Иваном и снизу вверх глядел на лик царский. А дьяк, по правую руку стоя, о Северьяновой слезной челобитной ровным голосом говорил неспешно, и царь Иван слушал, преклонив ухо. И Ворон царские очи видел, и холод ледяной входил в его сердце, и чуял он, что милости не будет. Вот и убежище одно только и оказалось, в чаще лесной, от очей нещадных укрытое…

Встали прощаться, уходить.

Елистарх опять губы, улыбаясь, распустил:

— Коли гоните — что ж — уйду.

— А уйдя, Елистархушка, сделай милость, помалкивай, не бери грех на душу, — сказал Иона. — Не наводи на нас ни государевых людей, ни татей лесных, жадных. И нас помилуешь, в грех не введешь, про жернов не заставишь вспоминать.

— Ужо, — тихо отвечал Елистарх. — Ни сам греха не возьму, ни вас в грех не введу. Да только знайте: за других я не ответчик.

— Это за каких — за других? — спросил Ворон.

— За других, значит, — за других. Васюта Выксун, мнится мне, тоже спит, а во сне видит, как бы уйти.

— Это — его дело.

Ушли. Ворон пошел проводить. Серафима осталась одна. Стала убирать посуду со стола — на полки, что были по стенам.

Тут в избу постучали.

Серафима отворила дверь, вошла Лебедушка в платке накинутом. С холоду румяна, глаза блестят. Улыбается несмело.

— Можно?

— Заходи, заходи, лапушка. Что ж ты так — в одном платке?

— Да тут недалеко. Одна ты, тетушка Серафима?

— Одна.

— Вот и хорошо. Пошептаться с тобой тайно.

— А о чем же, Лебедушка?

— О том, что на сердце.

— И что же на сердце у тебя?

— Смутно.

Лебедушка откинула платок с головы, присела к печке. Долго молчала. Серафима опустилась рядом.

— Дева я, — заговорила наконец поздняя гостья, — а ты жена. Ты все знаешь, а я ничего не знаю. Ты мне скажи, каковы они, можно им верить? Или нельзя?

— Это кому?

— Им — мужикам.

— Это, Лебедушка, темная вода.

— Мне Васюта покою не дает. Уж такой ласковый! Просто — утешенье одно!

Лебедушка засмеялась тихо, и смех ее был тревожный.

— Они, мужики, разные, — сказала Серафима.

— Темная вода, говоришь?

— Когда как. Когда — темная, а когда и светлая.

— А как узнать? Чтоб ведать: когда — светлая, когда — темная.

— Ах, Лебедушка, да как узнаешь, когда он, мужик, иногда

и сам про себя не знает, какой он!

— Как же так?

— Да так. Он, мужик, иной раз врет, и сам же и верит. Как ребенок.

— Неужто?

— А ты думаешь! Вот тебе-то Васюта что говорит?

— Говорит: уйдем! Здесь скука, а там жизнь сладкая. Наряжу, как царицу, все у нас будет!

— Вот видишь. Ты что ж сама-то думаешь? Что? Ты думаешь — он что?..

— Не знаю.

— Да неужто ты думаешь, что он тебя облыжно улестить хочет? Нет, Лебедушка, нет! Твой Васюта свято в то самое верит, что тебе говорит.

— Да? — загорелась Лебедушка. — Верит? Тетушка Серафима, неужто — правда, верит?

— Подожди, Лебедушка. Верить-то он верит, — Серафима усмехнулась невесело. — Да что из веры той выйдет? Мир, куда он тебя зовет, — тяжел, страшен…

— Ну? И что?

— Темная вода.

— Чем начала, тем и закончила? Почему?

— Потому, что вода темная не в Васюте твоем — в мире, куда он тянет…

Лебедушка поднялась. Молча накинула опять платок на голову, поцеловала Серафиму, вышла. Серафима выпустила ее, затворила дверь, задвинула засов. Стояла в темных сенях, качала головой, шептала молитву.

А Лебедушка быстро шла к себе домой по тропинке, проложенной в снегу. Яркие светились на чистом небе звезды. Лился сумеречный от них на землю свет. Снег скрипел под ногами. Было морозно, недвижно и спокойно. Только у дальних изб слышно было тянул кто-то заунывную песню:

Что же ты, калинушка, не так такова, как весеннею ночкой росиста была…

Лебедушка улыбнулась: опять это, наверно, Васюта тоскует, на небо глядя, песню поет. После беседы с Серафимой все казалось ей еще непонятнее, но на сердце стало легче. Воля расстилалась перед ней. «Душа самовластна» — это поп Иван говорил? Да кто бы ни говорил — так оно, видно, и есть — самовластна. Никто не расскажет, не наставит. Сама выбирай.

Лебедушке вспомнилось, как недавно заглянув в комнату, увидела за столом родителя своего. Он сидел в одной рубахе, опустив плечи, вытирал платком мокрое от пота лицо. Отдыхал — только что приволок на лошади из леса еще одно бревно. Теперь он возил их часто.

— Здравствуй, батюшка, — сказала она.

— Здравствуй, Лебедушка, — ласково ответил Ждан Медведь. — Посиди со мной.

Лебедушка присела на лавке.

— Зачем, батюшка, бревна из леса возишь? — спросила.

— Горницу светлую хочу к нашей избе пристроить. Для тебя.

— Зачем? Мне и в светлице моей малой хорошо.

— Это славно, что хорошо. А если перемена в твоей жизни будет?

— Научи меня, батюшка, как мне перемену эту сделать, — тихо сказала Лебедушка.

Ждан Медведь долго молчал, платком утирался. Наконец сказал: