Доленго
Шрифт:
– По-моему, Зыгмунт, раньше ты придерживался несколько иного мнения...
– Может быть. Жизнь - самый великий из всех учителей, и она часто вносит серьезные поправки в наши убеждения... В Новопетровском укреплении при мне... и при моем участии...
– Сераковский сжал голову руками, забили насмерть малоросса Охрименко. Но я надеюсь, что по крайней мере в Новопетровском такое больше не повторится. Перед моим отъездом батальонный командир клятвенно пообещал мне, что отныне, пока он командует батальоном, там не будет шпицрутенов. Значит, отныне в Новопетровском не будет
Утром они распрощались. Одному надо было возвращаться в Оренбург, другому - идти в казарму.
Ротный писарь в Уральске был так же навеселе, как и ротный писарь в Новопетровске. Он записал точно те же сведения, задал точно те же вопросы, разница была лишь в номере батальона, в списки которого он внес рядового Сераковского.
"Боже мой, все начинается сначала", - с горечью подумал Зыгмунт, направляясь к начальству, чтобы доложить о своем прибытии.
Записка майора Михайлина сделала свое доброе дело, и батальонный командир Свиридов был довольно приветлив.
– Степан Иванович конфиденциально сообщает мне в письме, что занимается в своем батальоне вольнодумством - отменил телесные наказания... Правда ли это?
– спросил Свиридов.
– Так точно, господин майор.
– Любопытно... Ну и что же, дисциплина, конечно, сразу упала...
– Наоборот, господин майор, поднялась.
– Вот как? Впрочем, Степан Иванович мне пишет и об этом... Но я, Сераковский, дорожу своим мундиром, в отличие от Михайлина.
...Зима наступила рано и заявила о себе сильными буранами, когда даже днем ничего нельзя увидеть в двух шагах. Пронзительно выл на разные голоса ветер, стучал в окна казармы колючий снег, и всю ночь мигала на сквозняке оплывшая свеча.
Начался одиннадцатый час ночи, когда распахнулась входная дверь и в казарму вошли, вернее, ввалились двое: военный и штатский. Штатский был высок, худ, оброс густой бородой. На нем были заметенное снегом пальто и меховая шапка, которую он с трудом снял; когда он отодрал закоченевшей рукой иней с бровей, все увидели, что человек этот еще совсем молод, но просто измучен дальней дорогой.
Вместе с ним вошел солдат, должно быть, из тех, кто сопровождал штатского в пути. Он поискал глазами икону и перекрестился.
– Добрались до тепла, слава те господи, - сказал солдат, потирая озябшие руки.
– Намаялись мы с ним, не дай господь. Совсем ослабел человек.
Дневальный разбудил уже похрапывавшего фельдфебеля, и тот, недовольно протирая заспанные глаза, босиком и в шинели, накинутой прямо на исподнее, нехотя подошел к прибывшим, которые по-прежнему стояли у двери.
– Кто такие?
– спросил фельдфебель, позевывая.
– Да вот новобранца доставил, - ответил солдат.
– Из самого Санкт-Петербурга едут в казенных повозках.
– Осужденный?
– Фельдфебель равнодушно посмотрел на человека в пальто.
– Да.
– Фамилия?
– Плещеев. Определен рядовым в Оренбургский отдельный корпус.
– Небось из дворян?
– Лишен всех прав состояния.
– В вашем полку прибыло, Сераковский, - насмешливо
– Может быть, "по высочайшему повелению"?
– спросил Сераковский, направляясь к прибывшим.
– Вы угадали...
– Плещеев грустно улыбнулся.
– В таком случае здравствуйте, коллега!.. Меня зовут Сигизмунд Игнатьевич.
– Алексей Николаевич.
– Нам бы щей похлебать горяченьких да чайком покрепче запить, сказал солдат, привезший Плещеева.
Сераковский засуетился.
– Сейчас что-нибудь придумаем... Братцы!
– он обратился ко всем сразу.
– У кого что есть, несите, накормим гостей.
– На кухню надо сбегать: может, что осталось.
Минут через пятнадцать Плещеев и солдат, назвавшийся Емельяновым, сидели на нарах Сераковского, возле натопленной печи, и с жадностью ели холодную баранину, запивая ее горячим чаем. На полотенце лежали кусочки сахару, горсточка изюма, ломтик сала - все это вынули из своих сундучков обитатели казармы. Многие легли спать, но несколько человек сидели и стояли рядом.
– А кем вы раньше были, Алексей Николаевич?
– поинтересовался Сераковский.
– Учились? Служили?
– Да как вам сказать, Сигизмунд Игнатьевич? Не то и не другое. Пописывал немного. В "Отечественных записках", в "Современнике".
– В таком случае я вас должен знать... конечно, заочно.
– Сераковский задумался.
– Плещеев... Плещеев?
– Интонация из задумчивой стала вдруг вопросительной и радостной.
– Помилуйте, так вы Плещеев? "Вперед! без страха и сомненья на подвиг доблестный, друзья! Зарю святого искупленья уж в небесах завидел я!"... Так это вы?
– Я...
– Плещеев наклонил лохматую голову.
– Братцы!
– Тон Сераковского стал торжественным.
– Вы видите перед собой большого русского поэта, чудесного певца свободы, людского братства, любви, человека, талант которого от господа бога!
Пока Зыгмунт все это говорил, Плещеев протестующе махал руками.
– И за что же вас, Алексей Николаевич?
– За чтение запрещенного, распространяемого в списках письма Белинского к Гоголю.
– Ничего не знаю! Совсем ничего не знаю!.. Что за письмо, за чтение которого поэтов отдают в солдаты?
– Подвергают смерти через расстреляние, - мрачно поправил Плещеев.
– Опять загадка!
– Сераковский нервно пожал плечами.
– Меня и еще двадцать моих товарищей... среди них, между прочим, был литератор Достоевский, может быть, слышали?..
– ..."Двойник"... "Бедные люди"...
– ...сперва приговорили к казни.
– Страсти-то какие, господи!
– промолвил кто-то из солдат, крестясь.
– ...вывезли на плац, прочитали при барабанном бое приговор, всем надели смертные саваны, отдали команду "Заряжай!"... "На прицел!" Плещеев говорил отрывисто, с каждым словом повышая голос, но вдруг, словно обессилев, закончил едва слышно: - Но залпа не последовало. На плац прискакал флигель-адъютант с пакетом от государя... И вот я здесь.