Долгая прогулка

Кинг Стивен

А сзади, наверное, Стеббинс смеется над всеми.

Гаррати ускорил шаг и догнал Макврайса, который семенил вперед и бессмысленно глазел на толпу. А толпа жадно пожирала его глазами.

— Помог бы ты мне решить, — сказал Макврайс.

— Непременно. Какой у тебя вопрос?

— Кто в клетке. Мы или они.

Гаррати рассмеялся от всего сердца:

— Да мы все. А клетка в зоопарке у Главного.

Макврайс не стал смеяться вместе с Гаррати.

— Кажется, Баркович скоро выпадет в осадок?

— Думаю, да.

— Теперь мне уже не хочется

это увидеть. Это низко. К тому же это обман. Строишь, строишь все на каком-то желании… Принимаешь решение… А потом желание пропадает. Правда, плохо, когда великие истины оборачиваются такой фальшью?

— Никогда об этом не задумывался. Ты знаешь, что уже почти десять?

— Все равно что всю жизнь заниматься прыжками с шестом, а потом приехать на Олимпийские игры и спросить себя: а зачем, собственно, мне понадобилось прыгать через эту чертову планку?

— Да.

— Тебе уже почти нет никакого дела, да? — обеспокоенно спросил Макврайс.

— Меня теперь все труднее расшевелить, — признался Гаррати. Затем он помолчал. Что-то уже давно не давало ему покоя. К ним присоединился Бейкер. Гаррати посмотрел на Бейкера, затем — на Макврайса. И снова на Бейкера. — Вы видели Олсона?.. Его волосы? Перед тем как он получил…

— Что такое? — спросил Бейкер.

— Они поседели.

— Ерунда, — поморщился Макврайс, но в голосе его вдруг послышался ужас. — Нет. Пыль или еще что-нибудь…

— Они поседели, — повторил Гаррати. — Мне подумалось, что мы провели на этой дороге вечность. Волосы Олсона… ну, волосы Олсона впервые заставили меня об этом задуматься, но… Может быть, это — какое-то безумное бессмертие?

Невероятно мрачная мысль. Гаррати смотрел вперед, в темноту. Легкий ветерок овевал его лицо.

— Я иду, я шел, я буду идти, я дойду, — протянул Макврайс. — Хотите, переведу на латынь?

Мы подвешены во времени, подумал Гаррати.

Ноги их двигались, а сами они — нет. Вишневые огоньки сигарет, вспышки фотоаппаратов, бенгальские огни можно было принять за звезды, составляющие странные, очень низкие зловещие созвездия, протянувшиеся вдоль дороги и уходящие в никуда.

— Брр, — произнес Гаррати, содрогнувшись. — От этого легко с ума сойти.

— Это точно, — согласился Пирсон и нервно хихикнул.

Начинался долгий подъем с множеством поворотов. Асфальт сменился бетонным покрытием, по которому особенно тяжело идти. Гаррати казалось, что подошвы туфель стали тонкими, как бумага, и что он чувствует под ногами каждый камешек. Под порывами ветра валяющиеся на дороге конфетные обертки, коробки из-под попкорна и тому подобные отбросы, лениво шурша, ползли по асфальту. Кое-где Идущим приходилось буквально прокладывать себе путь через горы мусора. Несправедливо, думал Гаррати, испытывая острую жалость к себе.

— Что у нас впереди? — извиняющимся тоном обратился к нему Макврайс.

Гаррати прикрыл глаза и постарался представить себе карту штата.

— Все городки я не помню. Мы должны прийти в Льюистон — это второй по величине город штата, он крупнее Огасты. Пройдем по центральной улице, она раньше

называлась Лисбон-стрит, потом ее переименовали в Коттер-Мемориал-авеню. Регги Коттер — единственный уроженец Мэна, победивший в Долгой Прогулке. С тех пор прошло много лет.

— Он уже умер? — спросил Бейкер.

— Да. У него отслоилась сетчатка, и к концу Прогулки он ослеп на один глаз. Потом выяснилось, что в мозгу у него образовался тромб. После Прогулки он прожил еще примерно неделю. — Ему очень захотелось смягчить тяжелое впечатление от этого рассказа, и он беспомощно повторил: — С тех пор прошло много лет.

Некоторое время все молчали. Конфетные обертки шуршали под ногами, и по звуку можно было подумать, что где-то вдали ревет лесной пожар. На горизонте показалась бледная светлая полоса, и Гаррати подумал, что это, должно быть, огни двух городов-близнецов — Льюистона и Обурна, а это значит, что Прогулка пришла на землю Дюссеттов, Обюшонов, Лавеков, на землю, где основной закон — Nous parlons francais ici. [29] Гаррати вдруг почувствовал почти непреодолимое желание положить в рот жвачку.

29

Мы здесь говорим по-французски (фр.).

— Что будет за Льюистоном?

— Пройдем сначала по сто девяносто шестому, потом по сто двадцать шестому до Фрипорта, там я увижу маму и Джен. Там мы перейдем на Федеральное шоссе номер один. И по нему будем идти до самого конца.

— Большое шоссе, — пробормотал Макврайс.

— А как же.

Прогрохотали ружья. Все вздрогнули.

— Это или Баркович, или Куинс, — сказал Пирсон. — Не могу разобрать. Один из них еще идет.

Из темноты донесся резкий, булькающий, леденящий кровь смех Барковича.

— Нет еще, суки! Я еще цел! Нет еще! Нееееееееет…

Голос его звучал все выше и выше. Словно взбесилась пожарная сирена. Руки Барковича вдруг взлетели вверх, как два голубя, и Баркович принялся рвать собственное горло.

— Боже! — вскрикнул Пирсон, и его вырвало прямо на одежду.

Все бросились прочь от Барковича, вперед и в стороны, а Баркович продолжал вопить, булькать, терзал свою глотку и шел вперед. Рот его был похож на дергающееся темное пятно неправильной формы.

Гаррати отвернулся и ускорил шаг. В голове у него пронеслась неясная мысль: хвала Тебе, Боже, что я не предупрежден. На всех лицах отпечатался тот же ужас, что и на его лице. Роль Барковича отыграна. Гаррати подумал, что конец Барковича не предвещает всем остальным ничего хорошего на этой темной и кровавой дороге.

— Мне нехорошо, — сказал Пирсон. Голос его звучал невыразительно. Он рыгнул и некоторое время шел согнувшись. — Ох. Нехорошо. Господи. Мне. Нехорошо. Совсем. Ох…

Макврайс смотрел прямо перед собой.