Долгий путь
Шрифт:
Заведующий вежливо объяснил нам, каковы распоряжения администрации на этот счет. Сомнений не оставалось: я должен вернуть тысячефранковую бумажку. У меня нет никаких прав на эту тысячефранковую бумажку.
— Учтите, пожалуйста, что впоследствии мсье бесспорно получит право на пособие по репатриации, когда вопрос о пособиях по репатриации и о статусе репатриантов будет решен законодательным путем. Этот вопрос бесспорно будет решен, поскольку число иностранцев, которые, подобно мсье, сражались за Францию, весьма велико.
Мне уже не хотелось говорить ему, что я вовсе не сражался за Францию
— Но, с другой стороны, мсье имеет право на бесплатный проезд и проживание на всей территории страны, пока мсье не проследует к своему постоянному местожительству. Именно там, на месте постоянного проживания мсье, и сможет быть рассмотрен в целом вопрос о его статусе репатрианта.
Я не стал говорить ему, что у меня и в помине нет никакого постоянного местожительства. Вдруг это как-нибудь отразится на моем праве на бесплатный проезд и проживание на всей территории страны. Ару тоже умолк. Он был подавлен всеми этими административными тонкостями. Мы направились к выходу.
— А сигареты? — спросила белокурая девица.
Услыхав вопрос белокурой девицы, чиновник в синем костюме оторопело вылупил глаза.
— В самом деле, сигареты, — повторил он.
У Ару точно язык отнялся, он не знал, что и сказать.
Но чиновник вдруг принял быстрое и смелое решение.
— Разумеется, — сказал он, — согласно букве данного циркулярного письма акты выдачи сигарет и денежного аванса в размере тысячи франков безусловно связаны между собой. Но я полагаю, что мы поступим в соответствии с духом настоящего циркулярного письма, оставив сигареты в распоряжении мсье. Если только, конечно, мсье курит.
— Не скрою, — отвечал я, — курю.
— Если так, оставьте эти сигареты себе, — произнес он, — возьмите их, это отвечает духу настоящего циркуляра.
Посмотрев направо, налево, Ару уставился в пустоту. Наверно, он задумался над духом циркуляра.
— Желаю вам счастливого пути, господа, — сказал чиновник, — и благополучного возвращения домой.
Наверно, мои лукавые пенаты давились от смеха, слушая эти слова. Вдвоем с Ару мы вышли во двор.
— Это просто невероятно, — сказал Ару.
Я не решился сказать ему, что все это вполне закономерно, — такой у него был подавленный вид. Мы зашагали по большой аллее, разбивавшей пополам всю территорию лагеря по репатриации узников. Но я не репатриант, я испытывал едва ли не благодарность к белокурой девице за то, что она напомнила мне об этом. Из одной чужой страны я приехал в другую. Вернее, чужой — я сам. Я едва ли не рад был, что сразу же вновь очутился в положении чужеземца: это не даст мне раскиснуть. Ару, тот, конечно, смотрел на все это иначе. Он сильно огорчился, Ару, нелегко ему было убедиться в незыблемости административных устоев у себя на родине. Видно, там, в лагере, по воскресеньям, когда находилось время для размышлений, он мечтал о другой, совершенно новой Франции. Столкновение с реальностью потрясло его. Он совсем сник, Ару. Я же, напротив, всегда считал, что всякое столкновение с реальностью необычайно стимулирует деятельность рассудка. Волей-неволей начинаешь шевелить мозгами.
— Тоска, — вздохнул он, — на том свете и то, наверно, лучше.
Уж это он, что называется, загнул. На том свете, наверно, все-таки хуже. Пришел мой черед напиться — вода была свежая. Я подумал о том, что наш долгий путь позади. Я пил свежую прозрачную воду и вспоминал ту, другую воду, которой мы отведали на площади немецкой деревни. Как раз тогда Ару тоже был с нами.
Мы шагали по белой дороге, и на нее попеременно набегали то тень, то солнце. Бараки Малого лагеря оставались справа, за лесом. Мы шли в деревню, чтобы напиться воды. Вчера эсэсовцы, убегая, взорвали водопровод. Но на площади ближайшей деревни, конечно, должна быть вода. Наверняка там есть вода, вот мы и напьемся.
Наши сапоги громко скрипели по белой каменистой дороге, мы шли, переговариваясь друг с другом. Наверняка на площади того села будет вода.
По воскресеньям мы часто разглядывали то село, примостившееся в зелени равнины. Мы забирались в лесок за бараками Малого лагеря и оттуда разглядывали село. Спокойный дымок стелился над домами. Но сейчас мы и сами на воле, мы шагаем по белой каменистой дороге, громко переговариваясь друг с другом. Наверно, та деревня ждет нас, именно к ней ведут наши победные шаги, собственно, она и есть цель нашего похода.
Я гляжу на деревья — они шевелятся. Это апрельский ветер тронул деревья. Пейзаж сразу утратил прежнюю неподвижность. Прежде, вопреки медленной и неуклонной смене времен года, пейзаж оставался неподвижным. Вернее, это мы оставались неподвижны лицом к лицу с пейзажем, который казался простой декорацией. Но вот пейзаж ожил. Каждая тропинка, берущая свое начало слева, под деревьями, — это путь, который ведет к глубинам пейзажа, к его новым, нескончаемым тайнам. Сколько радостей сулит этот пейзаж, стоит только протянуть руку. Я громко смеюсь. Ару, ушедший было вперед, остановился и ждет, когда я его догоню. Он видел, как я шел совсем один и смеялся.
— Чего ты смеешься? — спрашивает он.
— Уж очень славно шагать по дороге.
Я оборачиваюсь, оглядываюсь вокруг. И Ару тоже оглядывается. — Да, — говорит он, — неплохо.
Мы закуриваем. Мы курим сигареты «Кэмел», которые подарил нам американский солдат. Он был из Нью-Мексико и говорил на певучем испанском языке.
— Весна. Природа. Смешно! — говорю я.
— Но почему? — спрашивает Ару.
У него бритая, седая как лунь голова. И он недоумевает, отчего мне смешно при виде весны. И природы.
— Точно я и сам не знаю. Наверно, чувствую какую-то разрядку. Оттого и смеюсь.
Обернувшись, мы глядим в сторону лагеря.
Деревья частично закрыли от нас карантинные бараки и бараки ревира. Повыше, на склоне холма, стоят ряды цементных корпусов, а вокруг плаца, где была поверка, протянулись деревянные строения нежно-зеленого цвета. Слева, в глубине, выступает труба крематория. Мы глядим на этот холм, на котором люди вырубили весь лес и разбили концентрационный лагерь. Тишина стоит вокруг, и апрельское небо сияет над ним — над этим лагерем, который создали люди.