Долгий сон
Шрифт:
Перед тем, как отвести обвиняемую, точнее уже приговоренную, в зал для наказаний, комиссия продолжила легкий ужин, совмещенный со жребием — кому готовить девушку к исполнению приговора. Как и следовало ожидать по закону подлости, это оказался вовсе не дядя Сережа, одно присутствие которого так заметно волновало Наташу. Жребий подготовить ее лобок к порке, то есть попросту побрить начисто, выпал, как она и боялась, соседу Володьке. Тот едва дождался, пока Наталья выйдет из душа и сухо вытрется. После этого она легла на спину, широко раскинув ноги и приподняв навстречу лоно. К счастью, поза девушки не позволяла видеть ее прикушенные губы — настолько неумело орудовал Володька действительно тупой бритвой.
И вот, наконец, все проходят в хорошо знакомую Наталье и почти всем присутствующим комнату наказаний. Кто-то усаживается, кто-то стоит у стенки, а девушка занимает место посреди гостей, стоя на коленях и закинув руки за голову. Это вычитанная то ли отчимом, то ли Борисом Сергеевичем в книжках «Поза послушания и ожидания приговора».
— Обвиняемая, напоминаю, что вы признаны виновной по трем пунктам. Согласованное мнение комиссии, за вычетом самого легкого и самого сурового наказания, выглядит следующим образом:
По первому пункту — сто ударов мокрыми ремнями, распятой на косом кресте, двумя исполнителями одновременно. Исполнители — Борис Сергеевич и Дмитрий Николевич, согласно выпавшего жребия.
По второму пункту — наказание розгами в виде повторяющегося движения ползком «сквозь строй» господ заседателей — общим числом в 40 ударов каждым исполнителем.
По третьему пункту — наказание легкой многохвостой плетью грудей в 20 ударов и промежности в 30 ударов, жребий выпал Ксении Львовне.
И последнее: недельный жребий владения вами выпал… — Ксения Львовна сделала театральную паузу, развернула бумажку и с откровенным вздохом сожаления огласила: Сергею Ипатьевичу.
…Пока ее руки привязывали к кресту и готовили к порке ремни, дядя Сережа под видом укладки рассыпавшихся волос шепнул на ухо:
— Мы выиграли дело, зайка. Вся неделя — наша!
2005 г.
Ягода-Маринка
Маринка пошуровала кочергой в печке, подумала и подкинула туда еще парочку полешков. Баня — это тебе не ванная: как деда говорит, тут пар стенки до скрипа распирать должен… Как они с дедом парятся, это не всякий умеет! Спасибо, научил всяким-разным плескалкам и поддавалкам — вон и квас в кружке, вон и пиво старое, вон и черемуховый запарник, а вон… Ой, надо краюшку ржаную на железке печной заменить — старая высохла, а свежая дух даст. От одного запаха взлета-а-а-аешь и над полком виси-и-и-ишь…
Выскочила в предбанник, убрала на спину еще не расплетенную косу и накинула на плечи коротюсенький халатик (давно из него выросла, вот он и перекочевал из дома в баню, не поймешь, то ли полотенце, то ли одежка…). Застегиваться и не пыталась — сочные груди едва прикрылись, когда спереди пальцами ткань прихватила и шмыгнула в тихих сумерках через двор к дому. Сверкнула в дверях тугим и голым, когда край «халатика» зацепился за что-то, и вскоре появилась обратно, прижимая к груди все, что забыла сразу — краюшку ржаного, пару толстых свечей в старой стеклянной баночке, фигуристую «фунфырку» шампуня и толстое махровое полотенце.
— Ягода мали-ина… — мурчала сама под нос, вприпрыжку двигаясь к бане.
За кустом смородины, у задней стены бани, почудилась неясная тень. Что-то вроде светлое, или просто луна на секундочку плеснулась между тучек… Присматриваться было лень, скрипнула дверью предбанника и снова окунулась в ароматы скобленого дерева, нагретой душистой воды и развешанных по всем углам трав.
Затеплила свечку —
— Ах, ты, хрень несуразная! — все тот же вроде как халатик, наброшенный на мокрое тело, поворот за заднюю стенку бани и требовательный, но тихий выкрик в темноту:
— Пашка, зараза! Подь сюда!
Молчание.
Топнула босой ногой:
— Я кому сказала? Я за тобой бегать не стану — сам не выйдешь, вот прям счас к твоему батяне!
За кустом смородины понуро завозилось бледное пятно, встало, шагнуло вперед и медленно превратилось в Пашку, курносого и стеснительного соседского паренька. Маринка знала, что он давно и прочно «неровно дышит» по ней и даже намеревался чуть было не в бега удариться, за ней в город, и это несмотря на огромную разницу в годах — ей уже целых семнадцать, ему всего четырнадцать!
Любовь любовью, а под баней ползать да по стеклам таращиться не дело!
— Ну, паразитские твои глаза… И не стыдно?
Пашка виновато сопел, попыток удрать не делал, но опущенные гляделки сверлили вовсе не пол, а Маринкины ноги, от самых бедер открытые халатиком.
Маринка вдруг выглянула на двор — в доме сквозь занавески еще смутно рисовались тени — деду с Никанорычем там еще надолго, кварту настойки приговаривают, а я тут пока сама разберусь… Прихлопнула дверь, ткнула ладонью в плечо Пашки:
— Раздевайся, бесстыдник!
— Чего? — Пашка аж задохнулся, не веря своим ушам.
— Снимай все, зараза! Пороть буду!
Подхватила мокрый, уже истрепанный веник, выдернула, не глядя, несколько березовых прутиков, помогая зубами, содрала остатки листочков. Пашка стоял истуканом, но когда она повела плечами, встала перед ним, в рост, не скрываясь и красуясь, его руки потянулись к пуговицам рубашки. Руки работали как-то сами, расстегивая, скидывая, то рубашку, то потом и штаны, а глаза восторженно шарили по всему ее телу — прошла из предбанника внутрь первая, вильнула тугим и сочным телом, вступила под неровные отсветы чадно горящих свечек. Сдвинула в сторону короткую банную лавку, молча кивнула — мол, сам знаешь, чего и как…
Его руки все-таки же сами по себе — прикрыли, чего надо, но кончик призывно и нагло торчал поверх ладоней, и только неясный свет бани, а то и просто распаренное тело, не дали Пашке увидеть, как внезапно и сильно покраснела Маринка…
Пашка лег, хотя скорее встал на четвереньки — коленки на полу, живот на лавке, оттопыренный зад и главное — лицо, что магнитом за Маринкой. Взмахнула прутиками — а Пашка глазами не за розгой, а за шарами грудей, что сквозь прилипший халатичек чуть приподнялись, потом мягко под ним мотнулись — вздрогнул, чуть губы прикусил, когда прутики свистнули по оттопыренному заду, но про себя молча клял только свечки — потому что мало света, а надо видеть ее всю… Как есть всю, в движениях, в изгибах, в поворотах ладного желанного тела…