Долгожданная кража

Шалашов Евгений Васильевич

Только поднимусь, скажу ей всё о любви,

Чтоб потом не подойти на выстрел.

Нет, ничего не скажу. Просто с большим достоинством и высоко поднятой головой удалюсь с глаз. А ей, конечно, сразу же станет стыдно за всю несправедливость по отношению ко мне. Она будет страдать и мучиться, места себе не находить и в конце концов поймёт, какого счастья в моём лице она лишилась.

Побежит за мной, а я только гордо отвернусь. Пусть мучается, маленькая зараза.

Или не побежит? Может, это я прибегу, плюнув на собственную гордость, если даст знать, что не сердится.

Твою мать! Ведь мне уже на самом-то деле шестьдесят с лишним, а до сих пор романтика

в одном месте играет. Ишь, страдать она станет. Не станет. Или все-таки станет?

В этом месте меня начинали захлёстывать сомнения. А что, если она будет страдать и мучиться недостаточно, а потом и вовсе перестанет заниматься такой ерундой, как страдание? А сделает соответствующий вывод и совершит некий поступок? Например, пойдёт в прокуратуру и скажет: «Спасибо вам, дорогие товарищи! После вашего прокурорского реагирования этот Воронцов, так халатно относящийся к своим обязанностям, быстро нашёл моё пальто. Вот так и надо с этими нерадивыми милиционерами, которые вместо поисков похищенного только и глядят, как бы неискушённых девушек в кинотеатр заманить».

Такой расклад мне совсем не понравился. И потом, зачем тогда я всю эту бодягу затевал? Зачем шлифовал физиономию Утягину? Только затем, чтобы меня из уголовки выперли?

Да, а отчего же я так вспылил? В сущности, девушку Нину я едва-едва знал. Но это здесь. А вообще, во мне проснулся немолодой уже Алексей Воронцов, услышавший, что какая-то гнида сказала скабрезность о его жене! Стерпел бы я такое в своем послебудущем времени? Конечно нет. Кто знает, отделался бы мерзавец простой оплеухой? Нет-нет, ногами бы я бить не стал, а кулаком — это всегда пожалуйста. Это я по отношению к себе могу стерпеть и гадость, и матерное слово, но коли задевают мою жену, детей, внуков… Нет, лучше не пробуйте.

А как же наше с Ниной счастливое будущее? Ну да, она еще не знает, что у нас с ней будет двое прекрасных детей, внуки, но что это меняет?

Конечно, преступление, в отличие от первой моей жизни, непременно должно быть раскрыто, и пальто окажется найдено. Это мой гордый ответ (я даже плечи развернул) всяким там вредным девчонкам и бездушным заместителям прокурора. Только разве я только к этому стремился? Нет, тут требуется нечто другое. И где же всё-таки этот чёртов друг Митрофанов?

А не позвонить ли мне в следствие? Знаю, что дело по краже Утягину не отдали, и на том спасибо. Но вдруг что-то новенькое есть?

До Рябинина дозвонился с пятого раза. Правильно. Борис Михайлович, если не проверяет чужие дела, то наставляет кого-нибудь по телефону. И, не обязательно это следователи. К Рябинину за консультацией могут обратиться и адвокаты, и сотрудники прокуратуры. А он, добряк этакий, ни разу еще никого не послал.

— Леша, привет? Как там на новом месте? — поинтересовался начальник следственного отделения, потом хохотнул. — Я же тебе говорил, переходи к нам. А предложение до сих пор в силе. Ты же у нас почти дипломированный юрист, хоть и без диплома. У меня с нового года две девки в декрет уходят, а Михаил Александрович вообще на пенсию намылился, комиссию проходить станет. И кем их заменишь? — Правильно, тобой. Будешь настоящим делом заниматься, не то, что в своей тюрьме.

Словечко «тюрьма» в речи Михалыча отдавало едким сарказмом. Не уважал он эти заведения: не милиция тебе и не зона, а так, не пойми, что.

— Хочешь — для начала я тебя на глухари посажу? Иголку цыганскую подарю, без неё никак, нитки белые. Знай, шей себе да в долгий ящик откладывай, пока розыскники преступление не раскроют. Да плюсом пару раз в месяц дежурство — сплошная лафа.

Ага,

лафа. А то я не знаю, как следователи выговоры получают за просроченные дела. А иной раз могут и сами «загреметь под фанфары», как говаривал незабвенный Борис Новиков, если кого-то в камеру определят без надлежащих доказательств или освободить не успеют. Незаконное лишение свободы… Прокуратура бдит. Правильно делает, кстати. И здесь следователю надо ухо востро держать, потому что наш брат опер (тьфу ты, я ведь не опер уже!), умеет по ушам ездить, убеждать — дескать, ты только задержи, а доказательства будут. Но мне-то эти оперские штучки известны хорошо, не куплюсь.

— Ага, я же тебе обещал подумать, вот и думаю, — отозвался я.

— Ты говори, только быстренько, чего хотел-то? У меня люди сидят, — поторопил меня Рябинин.

Ну да, люди у него всегда сидят. Но у меня важный вопрос. Шкурный.

— Боря… Борис Михалыч, скажи-ка, как там то дело по краденому пальто?

— Леха, ты по которому пальто спрашиваешь? У нас их штуки три. Ты про свое? Про то, которое из общаги украли?

— А про какое еще? — хмыкнул я.

— Так что с ним сделается? Само пальтишко лежит где-то у вора, если тот его не перепродал. А так — глухарь. Дело я Балашову отдал, а что он сделает? Только формальности выполнит. Отдельное поручение твоим бывшим коллегам отписал, а больше ничего. Да что я тебе объясняю, сам знаешь. Кто искать будет? В общем, не грусти, Леха, звони, если что. Надумаешь к нам — милости просим.

Боря прав. Зацепок в этом деле никаких, поэтому в числе перспективных к раскрытию оно не числится, а стало быть более, чем на формальный набор мероприятий претендовать не может.

Вроде, и недолго с Рябининым поговорили, ничем он меня не порадовал, а на душе стало чуточку легче. Какие-то перспективы у меня всё-таки есть. Если что — Борис Михайлович к себе возьмет. А Боря, как я хорошо знаю, своих никогда не сдает. Он сам, иной раз, гнев начальства берет на себя. Потом подчиненному выволочку сделает, выскажет все что думает, но вышестоящему начальству про ляпы и косяки следаков докладывать не будет.

Хотя с моим переходом тут ещё бабка надвое сказала: Рябинин-то может и возьмёт, только кто же ему даст? То есть меня могут и не отпустить. Из каких-нибудь непонятных интересов службы, а то и из простой человеческой вредности. Говоришь, тебе там лучше будет? — Так на-ко вот — получи кукиш.

Наверное, не стоило ходить в общежитие к Нине, но удержаться не смог.И сразу, как только освободился после дежурства, сбегал к себе, переоделся и помчался на улицу Коммунистов.

Место это тоже историческое. Пойдешь прямо — упрешься в здание педагогического института, бывшего реального училища. Из знаменитостей, что там учились — цареубийца Николай Рысаков и поэт Игорь Северянин. Символично, надо сказать.

И на улице еще остались кое-какие исторические памятники. Пожарное депо, сложенное еще при Милютине. Оно, кстати, с момента основания и до двадцать первого века ни разу не перепрофилировалось.

Общага двухэтажная, где проживают студенты, деревянная. Когда-то это было Городской управой и здесь располагалась вся городская власть — и Городская дума, и казначейство, и полицейское управление, вместе с единственной в городе каланчой. Потом чиновников становилось все больше и больше, в скромную двухэтажку они уже не вмещались и были перемещены в более просторные помещения. А бывшее административное здание поначалу передали под жилые квартиры, а потом определили под общежитие студентов педагогического института. Каланчу, кстати, снесли за ненадобностью.