Долина белых ягнят
Шрифт:
— И кирпич остыл. Некому подогреть, — жалобно проговорил Батыр.
Хамац возразил:
— Кто теперь в гости ходит? У каждого свои гости — солдаты. Успевай поворачиваться, угождать, иначе головы не сносить. Злости Шаругова на всех хватит.
— Злой человек и со своего коня упадет… А ты? Ты, кажется, одно время был у партизан, или неправду мне говорил сын? О, если б мне встать на ноги…
— Куда нам в партизаны? Мы с тобой дугаши. Нам аллах дал в руки коран, а не винтовку. У людей души искривлены, бог велел нам выпрямлять эти души. Я вот стал муллой. Отказаться было бы грехом.
Батыр не мог понять, всерьез говорит Хамац или его разыгрывает бывший председатель сельпо. Нет, видимо,
— Да, души искривлены. Это верно. — Батыр, внешне как бы соглашаясь с собеседником, на деле имел в виду самого Хамаца, который, оказывается, столько лет кривил душой — когда бы активистом, участвовал в закрытии мечети, на сходах предлагал наказывать аульчан за пережитки прошлого в их сознании, а однажды, в пятницу, будучи колхозным бригадиром, ворвался в мечеть, где старики совершали молебен, прервал дневной намаз и приказал всем отправиться на прополку кукурузы. Теперь этот человек взялся за выпрямление душ. Хотелось спросить Хамаца, когда же его собственная душа была «прямой» — при Советской власти или при гитлеровцах? Но сказал больной другое:
— Мечети у нас нет — вот что плохо.
— Строим, Батыр, пока соорудили времянку. Бог даст силы, построим каменную, с высоким минаретом. Новая власть разрешает. А мы все растеряли. Корана не найдешь. — Хамац сделал паузу, ожидая, что вот сейчас Батыр скажет: «У меня есть коран, бери», — но больной промолчал, поэтому гость как бы невзначай поинтересовался: — Ты не знаешь, где бы можно было раздобыть священное писание?
В Батыре боролись два чувства. Отдать коран? Все равно на тот свет его не унести, осталось жить совсем недолго. Коран у него под подушкой. Но, с другой стороны, зачем отдавать священную книгу этому седлу на жирном коне? (Так говорят о достойных презрения, о неверных людях: они — словно седло, которое легко сползает то на левый, то на правый бок, когда оседланный кони перекормлен.)
— Коран теперь ищи на Соловках. Муллы ведь с собой прихватили и священные книги. Коль вновь откроются мечети и детишек начнут учить корану, на них будет спрос, — сказал Батыр, догадавшись наконец, что сосед пришел к нему отнюдь не с дружеским чувством.
…Весь день больной Батыр лежал один. Мать с сестренкой должны были возвратиться к вечеру. Сам Нарчо бродил в поисках собаки.
Мулла, уйдя от больного, встретил Шаругова и попросил послать в дом Додохова солдата, чтобы тот отыскал коран. «Будет у меня священная книга, — пообещал он полицаю, — ставлю литр водки и, конечно, закуску». Тот послал солдата, приказав: «Переверни все вверх дном, а коран найди».
Батыр вздрогнул, когда фашист толкнул дверь прикладом и переступил порог, держа винтовку наизготове, словно собирался выстрелить. Пахло сыростью, затхлым воздухом, болезнью. Заметив около кровати глиняную миску с кровавой мокротой, солдат брезгливо попятился и хотел было уйти, но разглядел в углу все тот же кованый сундук с потускневшей медной отделкой. Больной не произнес ни звука. Гитлеровец приставил винтовку к стене, откинул увесистую крышку, нагнулся и принялся перебирать вещи. Вытащил женский пояс, несколько минут разглядывал его на свет, потом отложил в сторону и вновь склонился над сундуком.
В душе Батыра вспыхнула ненависть, жажда мести. Быть может, сам аллах послал ему случай — дескать, покажи, на что ты способен. Внутренний голос говорил: «Почувствуй себя на миг в седле. Муравей перед кончиной, говорят, обретает крылья, обрети и ты мужество. Осталось тебе все равно немного. Если даже сын принесет лучшего щенка, собачье мясо — не спасение…»
Батыр привстал, дрожа всем телом. Кровать даже не скрипнула. Тело стало невесомым — казалось, он может ехать верхом на ветре. По-кошачьи неслышно
В тот трагический день Нарчо был далеко от дома. Он не сразу отыскал женщину, готовую даром отдать собаку. Ее звали Кантаса. Муж и сын Кантасы давно ушли на фронт. Она жила с девятилетней дочкой. Последнюю живность Кантаса забила, когда получила похоронку. Нужно было устроить поминки по мужу. Теперь она жила впроголодь. Едва появился Нарчо, Кантаса вышла за порог, позвала дворняжку:
— Цурка! Цурка!
Голодная рыженькая собачонка выскочила из кустов, замотала хвостом в надежде получить кусок мамалыги.
И тут произошло непредвиденное: Лейла, дочка хозяйки, яростно заступилась за собаку, разрыдалась, не желая отдавать свою любимицу. Она обхватила Цурку обеими руками:
— Не надо! Это моя собачка! — Девочка заливалась горькими слезами, с ненавистью глядя на незнакомого мальчишку.
Кантаса не смогла урезонить дочь. Лейла убежала вместе с Цуркой и на зов матери не откликалась. Женщина пожалела мальчика, пришедшего из далекого аула, усадила его, дала поесть. Тем временем, она надеялась, Лейла объявится сама.
— Собачья шерсть полезна при укусе, — говорила Кантаса, вспомнив, как в детстве, когда ее цапнула собака, родители отрезали клок шерсти у этого самого пса, сожгли его и черным пеплом присыпали рану.
— Собак едят и корейцы, — кивал головой Нарчо, чтобы как-нибудь оправдать отца. Он не знал, что за кустами их подслушивает Лейла. Девочка с ужасом думала о людях, пожирающих собак. Она не заметила, как Цурка вырвалась у нее из рук и бросилась к дому. Кантаса ловко сунула собачонку в корзину Нарчо, сказала торопливо: «Беги домой». Нарчо чуть не плакал оттого, что обидел девочку, он бежал и все оглядывался. Цурка спокойно сидела в корзине, даже не пытаясь удрать. Точь-в-точь такая собака была у Нарчо на высокогорном пастбище, куда он ездил два лета подряд — возила на тракторе молоко на молочный завод. Когда отец слег окончательно, Нарчо уже не мог уезжать в горы — все хозяйство легло на его мальчишеские плечи. Он ходил в лес за дровами, на базар, полол в огороде, окучивал картофельную ботву, заготавливал корм для коровы. В свободные часы бегал в тракторную бригаду, просил, чтобы ему разрешили кого-нибудь подменить. Тогда его величали «механизатором». А теперь называют обидным словом «собакоед». Ну ладно. Встанет на ноги отец, Нарчо свое возьмет. Он действительно станет механизатором. Трактор-то он уже может водить… Нарчо еще раз оглянулся. Вдалеке у ворот все еще стояла Лейла. Она тоже кричала:
— Собакоед! Собакоед! Больше ты никто!
…Никому не приходило в голову, что с гитлеровцем что-то могло случиться в доме умирающего, все терпеливо ждали, пока солдат выйдет с добычей. Видно, немало нашел, раз так задержался. Но в конце концов кто-то из полицаев зашел в дом, через минуту оттуда донесся исступленный крик:
— Он убит!
Гитлеровцы вскинули винтовки и, озираясь, словно попав в засаду, ворвались в дом. Услышав, как хрипит на полу Батыр, один из них хотел разрядить винтовку, но другой остановил его: