Долорес Клэйборн
Шрифт:
Знаете, что я вспомнила, когда сидела сегодня там, на ступеньках, и думала о любви? Только то, что у него был красивый лоб. Я сидела рядом с ним в классе, когда мы вместе учились — это было во время войны, — и смотрела на его белый чистый лоб. На носу и на подбородке у него были прыщи, но лоб казался чистым, как сметана. Я помню, что хотела дотронуться до него… мечтала об этом, по правде сказать, мне хотелось проверить, правда ли он такой гладкий, каким кажется. И когда он на выпускном балу пригласил меня на танец, я смогла потрогать его лоб и волосы, которые спускались на него такими мягкими волнами. Я гладила его волосы и лоб в полутьме зала, пока
Только не подумайте, что я столько лет прожила с этим старым козлом потому, что когда-то в седьмом классе мне нравилось смотреть на его лоб. Черт, конечно, нет. Но я пытаюсь объяснить, как мне тогда хотелось любви, и от этого мне самой сейчас делается плохо. Сидеть на этих ступеньках у восточного мыса и думать о прошлом… это было чертовски трудно. В первый раз я поняла, что продала себя слишком дешево, и все потому, что дешево себя ценила; и в первый раз до меня дошло, что я понадеялась на любовь человека, который вообще не мог никого любить (кроме себя, может быть). Может, вам в диковинку, что такая старая стерва, как я, верила в любовь, но говорю вам — это единственное, во что я верила и верю.
Но это не главная причина, почему я вышла за него, а о главной я сейчас расскажу. Я уже недель шесть носила в себе девочку, когда пришла к нему и сказала, что хочу быть с ним, пока смерть не разлучит нас. Это было самое красивое, а потом пошли глупые объяснения, за которыми обычно и следуют глупые замужества.
Я устала спорить со своей матерью.
Я устала выслушивать ворчание отца.
Все мои подруги делали это, заводили свои семьи, и я тоже хотела быть взрослой, как они, я устала быть глупой девчонкой, которую все поучают.
Он сказал, что хочет меня, и я ему поверила.
Он сказал, что любит меня, и я поверила и в это… А потом он спросил, чувствую ли я то же, что он, и оставалось ответить «да».
Я боялась того, что произойдет, если я не скажу так… Куда я денусь, и что будет с моим ребенком.
Это будет выглядеть очень глупо, когда ты запишешь это, Нэнси, но глупее всего, что дюжина моих подруг вышли замуж точно по таким же причинам, и большинство из них еще замужем и мечтают только пережить своих мужей и вытрясти наконец их пивную вонь из простынь.
Году к 52-му я уже забыла про его лоб, а к 56-му меня мало интересовало и все остальное в нем, а когда Кеннеди принял пост у Айка, я уже начала его ненавидеть, хотя мысли убить его у меня еще не было. Наверное, я оставалась с ним только потому, что детям нужен был отец. Ну не смешно ли? Но это так, клянусь вам. И еще клянусь, что, дай мне Бог еще один шанс, я убила бы его снова, даже если бы это значило адский огонь и вечное проклятие… а это так и есть.
Я говорила, что всякий на острове знал, что я убила его, и большинство из них считали, что знают причину — из-за того, что он поколачивал меня. Но я убила его не из-за этого, не на меня он тогда поднял руку, а меня последние три года он ни разу не трогал. Я выбила из него эту дурь в конце 60-го.
До тех пор он часто бил меня, это правда. В первый раз это случилось на второй день после замужества. Мы поехали в Бангор на уик-энд — это был наш медовый месяц — и остановились у Паркера. Мы оттуда почти не выходили — понимаете, мы были парой старых деревенских мышей и все время боялись потеряться. Джо сказал, что вовсе не собирается
Ну ладно, одним словом, в субботу мы хорошо поужинали в ресторане и снова поднялись к себе. Джо, помню, по дороге шатался — он выпил за ужином четыре или пять бутылок пива, а за день уговорил еще штук десять. Когда мы пришли, он встал и смотрел на меня так долго, что я спросила — уж не позеленела ли я?
«Нет, — сказал он, — но там внизу какой-то тип все время разглядывал тебя, Долорес. Просто глаз не отрывал. И ты это знала, так ведь?»
Я хотела сказать ему, что там могли сидеть Гэри Купер с Ритой Хейворд, и я бы не заметила их, но потом подумала, что с пьяным Джо шутить не стоит: все же я выходила замуж не с закрытыми глазами и кое-что уже поняла.
«Если он разглядывал меня, почему ты не встал и не закрыл ему глаза, Джо?» — спросила я. Это была тоже просто шутка, но Джо так не показалось. Вообще, по-моему, у него никогда не было чувства юмора, и этого я еще не знала, когда начинала все это.
Я думала, что чувство юмора — это как нос или глаза, есть у каждого, хоть и разной величины.
Он схватил меня, перегнул через колено и ударил ботинком.
«До конца твоих дней никто не должен видеть, какого цвета у тебя исподнее, Долорес, — сказал он. — Никто, кроме меня. Ты поняла?»
Я еще думала, что это что-то вроде любовной игры, притворная ревность, только ревность оказалась вовсе не притворной. Он был как пес, грызший кость и рычащий на всякого, кто к ней подходит. Я не думала тогда об этом потому, что стала считать: то, что муж время от времени колотит жену, — это естественная часть брака, хоть и мало приятная. Чистка сортира тоже не самое приятное дело, однако большинство женщин занимаются этим, когда свадебное платье убирается в шкаф. Так ведь, Нэнси?
Мой отец тоже иногда бил мою мать, и я считала, что так и должно быть. Я любила отца, и они с матерью тоже друг друга любили, но он не выносил, когда его хоть немного гладили против шерсти.
Помню, один раз, когда мне было девять лет, отец вернулся с поля Джорджа Ричардса на Западном мысе, а мать не успела с обедом. Не помню, почему так получилось, но хорошо помню, что он сделал, когда вошел. Он был в одних штанах — башмаки и носки он снял на пороге, потому что в них было полно соломы. Он сжег лицо и плечи, и в волосах прямо надо лбом у него застрял клочок сена. Он выглядел усталым и раздраженным.
Он вошел в кухню и увидел, что на столе нет ничего, кроме стеклянной вазы с цветами. Тогда он повернулся к матери и спросил: «Эй, где мой ужин?» Она открыла рот, но не успела ничего сказать — он ударил ее по лицу так, что она отлетела в угол. Я стояла на пороге и смотрела. Он пошел ко мне, нагнув голову, — с тех пор, когда я видела человека, приходящего вот так домой после тяжелой работы, я всегда вспоминала своего отца, — и я испугалась. Я хотела убежать, боясь, что он и меня ударит, но ноги как будто приросли к месту. Он не стал меня бить, а только взял за плечи своими теплыми руками и вывел во двор. Там он уселся на чурбак для рубки дров и долго сидел, опустив голову и положив руки на колени. Сперва он шуганул цыплят, но потом они вернулись и стали бегать прямо у его ног. Я думала, он пнет какого-нибудь из них так, что перья полетят, но он ничего такого не сделал.