Долорес Клэйборн
Шрифт:
«Мама!» — позвала Селена из комнаты.
«Иди спать, дорогая, — сказала я, не отводя глаз от Джо. — Мы с папой должны поговорить».
«Все в порядке?»
«Ага, — сказала я. — Правда, Джо?»
«Угу, — промямлил он. — В порядке».
Я услышала, как она отошла назад, но секунд десять не слышала, как хлопнула дверь ее комнаты, и знала, что она стоит там и смотрит на нас. Джо так и сидел с одной рукой на ручке кресла, чуть приподнявшись. Потом мы оба услышали, как ее дверь закрылась, и это, казалось, заставило Джо понять, как по-дурацки он выглядел
Он окончательно сел и убрал руку от лица. Ухо распухло и все еще кровоточило. «Ну, стерва, — сказал он, — ты мне за это заплатишь».
«Да? — спросила я. — Ну так слушай меня, Джо Сент-Джордж: все, что я тебе заплачу, ты вернешь мне вдвойне».
Он осклабился, будто не верил тому, что слышал:
«Тогда почему бы мне просто не прикончить тебя?»
Я протянула ему топор непроизвольно, и только когда увидела, как он взял его, поняла, что это единственное, что я могла сделать.
«Давай, — сказала я. — Только постарайся сразу — я и так достаточно намучилась».
Он переводил взгляд с меня на топор и обратно, и выражение на его лице было бы комичным, если бы не серьезность того, что происходило.
«А когда сделаешь, разогрей ужин и поешь хорошенько, — продолжала я. — Съешь, сколько можешь, потому что, я слышала, в тюрьме не балуют домашней едой. Думаю, сначала тебя отправят в Белфаст — там как раз выстроили новый корпус».
«Заткнись, сука», — сказал он. Но я не заткнулась:
«А потом тебя переведут в Шоушенк, и я знаю, что там не балуют горячими обедами. И не позволят тебе играть по ночам в покер с твоими друзьями-алкашами. Так что, прошу тебя, делай все быстрее, пока дети не увидели».
После этого я закрыла глаза. Я была почти уверена, что он ничего такого не сделает, но «почти» очень много значит, когда на кону стоит ваша жизнь. Тем вечером я поняла одну вещь. Я стояла с зажмуренными глазами, представляя, как топор вот-вот обрушится на мой нос, рот, подбородок. Помню, я думала, успею ли почувствовать на вкус щепки дерева на лезвии прежде, чем умру, и радовалась, что хорошо наточила топор два или три дня назад. Если он убьет меня, то по крайней мере острым орудием.
Мне кажется, что я простояла так лет десять. Потом он сказал: «Ну что, пойдешь спать или так и будешь стоять тут, как Белоснежка, описавшаяся во сне?»
Я открыла глаза и увидела, что он сунул топор под кресло — я видела только кончик рукоятки. Газета лежала у него на коленях, как тент. Он взял ее и развернул, делая вид, что ничего не случилось, но по щеке его все еще текла кровь, а руки дрожали так, что он еле смог развернуть газету. На бумаге остались красные следы, и я решила перед сном сжечь эту пакость, чтобы дети утром не увидели.
«Я пойду спать, но сперва нам нужно разобраться с этим, Джо».
Он поднял глаза и сказал сквозь зубы: «Не начинай снова, Долорес. Ты сильно ошиблась. Не надо было так поступать со мной».
«Я просто хотела сказать, что кончились дни, когда ты
Он долго смотрел на меня, Энди, и я тоже смотрела на него. Топора у него в руках не было, но я знала: если я первой опущу глаза, удары и пинки начнутся снова. Но он опустил глаза раньше, уткнулся в газету и только пробормотал: «Делай свое дело, женщина. Принеси полотенце, а то я заляпаю кровью всю рубашку».
Это был последний раз, когда он меня ударил. Он испугался, хотя я не кричала на него и не угрожала ни до того, ни после. Конечно, я не стала бы бить его этим кувшином, если бы не знала этого, но когда я сидела на стуле после того, как он ударил меня, я поняла, что если я не остановлю его сейчас, то не сделаю этого никогда больше. Вот я это и сделала.
Знаете, надеть кувшин на голову Джо было не самым сложным. Перед этим я вспоминала, как мой отец бил мать и хлестал ее мокрым брезентом по ногам, — я любила их обоих, и все же мне тяжело было вспоминать это. Я не хотела, чтобы Селена видела, как ее мать с распухшим лицом сидит и плачет только потому, что имела когда-то глупость выйти замуж за подонка. Это уже не «воспитание» — бить женщину, с которой живешь, кулаками или поленом, и я наконец решила, что глупо позволять это Джо Сент-Джорджу, как и любому другому мужчине.
Потом ему не раз хотелось поднять на меня руку, но всякий раз я видела в его глазах, что он помнит про кувшин… а может быть, и про топор. Поэтому он притворялся, что поднял руку только затем, чтобы почесать лоб. Так он получил первый урок, который остался и единственным.
Было кое-что еще после того вечера, когда он ударил меня поленом, а я его кувшином. Я не хочу говорить об этом — я из тех старомодных людей, которые считают, что то, что происходит в спальне, не должно выходить оттуда, — но теперь скажу, потому что это часть всего, что случилось.
Хотя мы с ним прожили с тех пор еще два года, почти три, он только несколько раз пытался предъявить свои права. Он…
Что, Энди?
Конечно, я имею в виду, что он стал импотентом! Или ты думаешь, я говорю о его праве глядеть на меня голую? Я никогда не отказывала ему, он просто не мог. Он никогда не был особенным силачом в этом — всегда это было «раз-два — благодарю вас, мэм». Но у него еще хватало интереса забираться на меня раз или два в неделю, пока я не разбила об него кувшин.
Конечно, частично это было из-за пьянства — он пил все больше и больше, — но не думаю, что только из-за него. Я помню, как однажды ночью он скатился с меня после двадцати минут бесполезного пыхтения, и его штуковина висела, как макаронина. Не помню, когда это было, но явно после той ночи, потому что почки у меня болели, и я, лежа под ним, думала после пойти на кухню и выпить анальгин.
«Вот, — сказал он, чуть не плача. — Ты довольна, Долорес? Скажи мне».
Я ничего не сказала. Есть случаи, когда даже мужчина может отличить ложь от правды.