Долорес Клэйборн
Шрифт:
«Сперва скажи мне одну вещь», — попросила она.
«Конечно, если только смогу».
«Почему ты ударила его? — спросила она. — Почему ты тогда его ударила?»
Я едва не спросила «кого», чтобы выгадать время, — но тут же поняла кое-что. Не спрашивай, «как», Энди — может быть, это то, что называется женской интуицией, — но я поняла, что если я помедлю хоть одну секунду, то потеряю ее. Поэтому я не стала медлить.
«Потому, что он перед тем ударил меня поленом по спине, —
Она моргнула, и ее рот приоткрылся, как большая удивленная буква «О».
«Он ведь говорил тебе другое, так ведь?»
Она кивнула.
«А что он говорил? Из-за его пьянства?»
«Да, и из-за покера, — сказала она еле слышно. — Он говорил, что ты не хочешь, чтобы он или кто другой веселились. Что поэтому ты не хотела, чтобы он играл в покер, и чтобы я в прошлом году пошла ночевать к Тане. Он говорил, что ты хочешь заставить всех работать восемь дней в неделю, как ты сама. И поэтому ты ударила его этим кувшином и угрожала отрезать голову, если он что-нибудь сделает. И что ты ударила его, когда он спал».
Я едва не рассмеялась, Энди, до того это было глупо.
«И ты ему поверила?»
«Не знаю, — сказала она. — Я так боялась, когда вспоминала этот топор, что не знала, чему верить».
Этот ответ вонзился мне в сердце, как нож, но я не подала виду.
«Селена, — сказала я, — это неправда».
«Так оставь меня в покое! — крикнула она, вырываясь. На ее лице снова появилось это затравленное выражение, и я поняла, что она не просто стыдится чего-то, а боится до полусмерти. — Я сама разберусь! Не нужно мне твоей помощи, и оставь меня в покое!»
«Ты не разберешься сама, Селена, — сказала я тихо, успокаивающе, как говорят с телятами или ягнятами, когда освобождают их из колючей проволоки. — Послушай меня. Мне жаль, что ты увидела меня с топором, я очень жалею обо всем, что ты увидела и услышала той ночью. Если бы я знала, что это сделает тебя такой, я бы ничего не сделала, а терпела бы и дальше».
«Ты что, не можешь помолчать? — она наконец вырвала свои руки и заткнула ими уши. — Я не хочу тебя больше слушать. Не хочу».
«Я не могу помолчать, потому что все это кончилось, и надо с этим как-то жить. Поэтому дай мне помочь тебе, дорогая моя. Прошу тебя», — я попыталась обнять ее.
«Нет! Не бей меня! Не трогай меня, сволочь!» — закричала она и отпрянула назад. Она споткнулась о перила, и сердце у меня замерло: я была уверена, что она так и спланирует в океан. Но, слава Богу, руки у меня проворнее сердца, и я успела схватить ее за пальто и притянуть к себе. Я поскользнулась на чем-то и сама чуть не упала. Пока я восстанавливала равновесие, она опять вырвалась и ударила меня ладонью по лицу.
Я не обратила на это внимания, только снова поймала ее и обняла. Мне было не больно, но я так боялась потерять ее, когда
Потом она стала плакать, и извиняться, и говорить, что не хотела меня бить, и я успокоила ее и сказала, что я так и думала. Но то, что она сказала потом, приковало меня к месту.
«Тебе не нужно было удерживать меня, мама. Пусть бы я утонула».
Я чуть отодвинулась от нее — к тому времени мы уже обе плакали — и сказала: «Никогда не говори мне таких вещей, дорогая, слышишь?»
Она покачала головой:
«Я не хочу оставаться здесь, мама… не могу. Я чувствую себя такой грязной и несчастной, что не могу ничему радоваться».
«Но почему? — спросила я, снова начиная бояться. — Почему, Селена?»
«Если я скажу тебе, — проговорила она, — то ты сама столкнешь меня в воду».
«Как знаешь. Но я сказала тебе, что мы не сойдем с этого парома, пока ты все мне не расскажешь. Так что если хочешь болтаться тут до конца года, то так тому и быть. Боюсь только, что мы обледенеем тут еще до конца ноября, если раньше не помрем от простуды».
Я думала развеселить ее, но она только нагнула голову и сказала что-то, глядя в палубу, так тихо, что я не расслышала.
«Что ты говоришь, дорогая?»
Она повторила, и на этот раз я услышала, несмотря на рев волн и шум мотора. Тут же я поняла все, и с этого момента для Джо Сент-Джорджа начался отсчет дней.
«Я не хотела. Это все он», — вот что она сказала.
Я целую минуту не могла двинуться, а когда потянулась к ней, она отпрянула. Лицо ее было белым, как бумага. Тут паром тряхнуло, и я села бы на свою старую задницу, если бы Селена не поймала меня за руку. В следующий момент я опять обняла ее, и она расплакалась.
«Иди сюда, — сказала я ей. — Сядь и расскажи мне все. Достаточно мы болтались по разным сторонам лодки, так ведь?»
Мы пошли к скамейке, обнимая и поддерживая друг друга, как пара инвалидов. Не знаю, чувствовала ли Селена себя инвалидом, но я уж точно чувствовала. Селена плакала так, будто решила выпустить из себя все запасы жидкости, и я была рада, слыша этот ее плач. Конечно, я с большим удовольствием послушала бы ее смех, но выбирать не приходилось. Только тогда я поняла, что она потеряла не только румянец и аппетит, но и чувства.
Мы сели на скамейку, и я дала ей выплакаться. Когда ее немного отпустило, я дала ей свой платок, но она не взяла его, а только посмотрела на меня и спросила:
«Так ты не будешь ненавидеть меня, мама? Это правда?»
«Нет, — ответила я. — Ни теперь, ни когда-нибудь еще. Обещаю тебе. Но я хочу услышать все, с самого начала. Я вижу, что ты думаешь, что не сможешь это рассказать, но я знаю, что сможешь. И помни: ты можешь никому больше не говорить об этом, даже своему мужу, но мне ты должна рассказать. Понимаешь?»