Долорес Клэйборн
Шрифт:
Я говорила себе, что нельзя это делать из-за Селены, чтобы не сбылись ее худшие страхи, но это не действовало. Как я ни любила ее — не действовало. Этот глаз побеждал любую любовь. Он не думал о том, что будет с ними тремя, если я убью его, а сама сяду в тюрьму. Он оставался открытым и выискивал на лице Джо все новые и новые уродливые детали. Засохшие пятнышки горчицы на подбородке, оставшиеся от ужина. Лошадиные зубы с криво поставленными коронками. И каждый раз, когда я что-то замечала, моя рука крепче сжимала полено.
Только
Это и остановило меня. Внутренний взгляд не закрылся, но как-то померк и утратил власть надо мной. Я пыталась разжать руку, но полено словно приклеилось к ней. Пришлось другой рукой по одному разгибать пальцы прежде, чем полено упало на пол.
Тогда я подошла к Джо и тронула его за плечо.
«Я хочу поговорить с тобой», — сказала я.
«Так говори, — буркнул он из-за газеты. — Я тебе не мешаю».
«Я хочу, чтобы ты смотрел на меня. Отложи этот листок».
Он положил газету на колени и посмотрел на меня:
«Когда же твой язык наконец устанет?»
«О своем языке я позабочусь сама, — сказала я, — а ты лучше позаботься о своих руках. Если ты этого не сделаешь, я тебе их укорочу».
Он, подняв брови, спросил, о чем это я.
«О том, что ты должен оставить Селену в покое», — сказала я.
Вид у него был такой, словно ему въехали коленом прямо в семейные драгоценности. Это было лучшее во всем этом поганом деле, Энди, — вид Джо, когда он узнал, что его поймали. Он побледнел, челюсть у него отвалилась, и он весь вздрогнул, как вздрагивает человек, когда просыпается от страшного сна.
Он попробовал притвориться, что ничего не случилось, но ни меня, ни себя он одурачить не мог. У него уже был пристыженный вид, но этого мне было мало. Даже глупому щенку стыдно, если его ловят за кражей яиц.
«Я не знаю, о чем ты говоришь», — сказал он.
«Тогда почему у тебя такой вид, будто у тебя черт в штанах сидит?» — спросила я.
«Если этот чертов Джо-младший что-нибудь наплел», — начал он грозно.
«Джо ничего не наплел, — перебила я, — и можешь не гадать. Селена мне сама сказала. Она рассказала все — как она жалела тебя, когда увидела, как я бью тебя кувшином, и как ты отплатил ей за это».
«Она врет! — крикнул он, швыряя газету на пол, будто это она была виновата. — Врунья и выдумщица! Вот возьму ремень, и как только она покажется — если только посмеет…»
Он начал вставать. Я толкнула его обратно — очень легко толкнуть человека, пытающегося встать с кресла, я даже удивилась,
Глаза его сузились, и он сказал, чтобы я не трогала его.
«Ты раз сделала это, — сказал он, — но не думай, что можно дразнить кошку до бесконечности».
Я и сама недавно думала об этом, но теперь мне было легко заткнуть ему рот.
«Можешь говорить это своим дружкам, — сказала я, — сейчас твое дело не говорить, а слушать… и слушай хорошенько, каждое слово. Если ты еще хоть раз тронешь Селену, я упеку тебя в тюрьму за развращение малолетних. Там ты, я думаю, остынешь».
Это его отрезвило. Он опять открыл рот и некоторое время сидел молча.
«Ты не…» — начал он и остановился, потому что знал, что я это сделаю. Поэтому он выпятил губу и обиженно спросил:
«Так ты поверила ей, Долорес? Ты никогда не становилась на мою сторону».
«А у тебя есть сторона? — спросила я его. — Когда сорокалетний мужчина просит свою четырнадцатилетнюю дочь снять трусы, чтобы он видел, выросли ли у нее волосы, есть ли у него какая-то сторона?»
«Ей через месяц пятнадцать», — брякнул он, будто это что-то меняло. Да, он был тот еще жук!
«Ты себя-то слышишь? — спросила я. — Слышишь, что мелет твой язык?»
Он еще посмотрел на меня, потом нагнулся и поднял с пола газету.
«Оставь меня, Долорес, — попросил он самым жалобным своим голосом. — Я хочу дочитать статью».
Мне хотелось вырвать чертову газету у него из рук и швырнуть ему в лицо, но тогда все кончилось бы дракой, а я не хотела, чтобы это видели дети. Поэтому я только большим пальцем отогнула ее верхний край, глядя на него.
«Сперва пообещай, что оставишь Селену в покое, — сказала я, — чтобы это осталось между нами. Пообещай, что никогда больше не тронешь ее ни одним пальцем».
«Долорес, ты не…» — начал он.
«Обещай, Джо, или я сделаю из твоей жизни ад».
«Думаешь, я тебя боюсь? — крикнул он. — Ты уже пятнадцать лет делаешь мне жизнь адом, стерва! Сама виновата, со своей гнусной рожей».
«Ты еще не знаешь, что такое ад, — сказала я ему, — но, если ты не оставишь ее в покое, я тебе это покажу».
«Ладно! — закричал он. — Обещаю! Пускай! Ты довольна?»
«Да», — ответила я, хотя это было не так. Я не осталась бы довольной, даже если бы он у меня на глазах повторил чудо с хлебами и рыбами. Я дала себе слово уехать из этого дома с детьми или покончить с ним до конца года, неважно каким способом. Но об этом вовсе не обязательно было знать ни ему, ни кому-либо другому.
«Ладно, — сказал он. — Значит, об этом больше не будем, так? — но он смотрел на меня с каким-то блеском в глазах, который мне не нравился. — Ты ведь считаешь себя красавицей, правда?»