Долой оружие!
Шрифт:
– Что, если б все матери думали таким образом!
– Тогда не было бы ни парадов, ни смотров, ни людей, обреченных на убой, – так называемого "пушечного мяса", – a вместе с тем не было бы и напрасных несчастий.
Отец насупился, но потом пожал плечами.
– Ах, бабы, бабы! – с презрением сказал он. – К счастью, мальчик не станет спрашивать твоего позволения; у него в жилах солдатская кровь. – Да и кроме того он не останется твоим единственным сыном. Ты должна вторично выйти замуж,Марта. В твои годы не годится жить в одиночестве. Признайся откровенно: неужели ни один из твоих поклонников не сумел заслужить твоей благосклонности? Вот хоть бы ротмистр Оленский;
– Ну, вот уж партия!
– Тогда выбери майора Миллерсдорфа…
– Если б ты предложил мне все списки военных чинов с правом выбора, из этого все равно ничего бы не вышло… В котором часу у тебя назначен обед? Когда мне приехать? – спросила я, чтоб прервать неприятный разговор.
– В пять. Но приезжай получасом раньше. А теперь до свидания – я спешу. Поклонись от меня Руди, будущему главнокомандующему императорско-королевской армии.
V.
Торжественная, чопорная, снотворная церемония – так охарактеризовал мой отец свой предстоящий обед. То же самое сказала бы и я, если б не один гость, ожидание которого заставляло меня так странно волноваться.
Барон Тиллинг явился перед самым обедом; я успела обменяться с ним только двумя-тремя словами, когда он здоровался со мной в гостиной, а за столом мне пришлось сидеть между двумя седыми генералами так далеко от него, что не было возможности втянуть его в наш разговор. Наконец, к моему удовольствию, мы вернулись в гостиную; здесь я собиралась подозвать к себе Тиллинга, расспросить его еще о той сцене во время сражения; мне хотелось услышать еще раз мягкий, задушевный тон, который так растрогал меня в его речи.
Но сначала мне не представлялось повода исполнить свое намерение; оба седеньких старичка не отставали от меня и после обеда; они уселись со мною рядом, когда я принялась разливать черный кофе. К нам присоединились, разместившись полукругом: мой отец, министр ***, доктор Брессер, а также и Тиллинг; однако завязавшийся разговор сделался общим. Остальные гости, в том числи дамы, сели в другом углу гостиной, где никто не курил, тогда как в нашем кружке курение разрешалось, и даже я закурила папиросу.
– А у нас, пожалуй, скоро опять что-нибудь "разразится", – заметил один из генералов.
– Гм! – отозвался другой, – следующая война будет у Австрии с Россией.
– Неужели нельзя совсем обойтись без "следующей" войны? – вмешалась я, но на мои слова не обратили внимания.
– Скорее с Италией, – подтвердил мой отец. – Надо же нам отнять обратно свою Ломбардию… Молодецки вступить бы в Милан, как в 49 году со стариком Радецким во главе, – как мне хотелось бы еще дожить до этого! Явились мы туда в одно ясное солнечное утро…
– Ах, мы все знаем историю вступления в Милан! – прервала я.
– Ну, а историю о молодце Гупфауф?
– Я знаю ее тоже и нахожу противной.
– Ну, что ты понимаешь в подобных вещах!
– Расскажите, Альтгауз, – мы не знаем этого происшествия. Отец не заставил упрашивать себя.
– Этот Гупфауф, изволите видеть, из полка тирольских охотников и сам тиролец, устроил знаменитую штуку. Он был лучшим стрелком, какого только можно себе представить: на каждом состязании в стрельбе его постоянно назначали королем, потому что этот малый никогда не давал промаха. И как бы вы думали, какой фортель он выкинул, когда миланцы взбунтовались? Наш тиролец выпросил позполение у начальства забраться
– Отвратительное варварство! – воскликнула я. – Ведь у каждого из этих застреленных, в которых он метил наверняка с высоты, оставалась дома родная мать и невеста, да и сам он дорожил своей молодой жизнью.
– Но ведь каждый из них был неприятель, дитя мое, – это совершенно изменяет взгляд на дело.
– Верно, – подтвердил доктор Брессер. – Пока понятие "вражда" будет санкционировано между людьми, до тех пор заповедь человеколюбия не сделается общепризнанной.
– А что скажете на это вы, барон Тиллинг? – спросила я.
– Я желал бы, чтоб этому стрелку украсили орденом грудь за отвагу и послали пулю в жестокое сердце. То и другое было бы вполне заслуженно.
Я поблагодарила говорившего выразительным взглядом, но другим, исключая доктора, его слова показались неуместными. Наступило короткое молчание.
Cela avait jete un froid.
– А слыхали вы о книге одного англгйского естествоиспытателя, по имени Дарвина, ваше превосходительство? – спросил Брессер, обращаясь к моему отцу.
– Нет, ничего не слыхал.
– Как же не слыхал, папа?… вспомни-ка. Еще четыре года тому назад, когда это сочинение только появилось в печати, оно было выслано нам в Грумиц нашим книгопродавцем, и ты еще сказал в то время, что эту книгу вскоре все позабудут.
– Что касается меня, то я действительно позабыл о ней.
– А между тем, напротив, она вызываешь сильную полемику, – возразил доктор. – Повсюду ведутся споры за и против нового учения о происхождении видов.
– Ах, это вы толкуете про обезьянью теорию? – спросил один из генералов, сидевший вправо от меня. – Об этом был вчера разговор в казино. Господам ученым приходят порою странные фантазии; изволите видеть: человек будто бы прежде был орангутангом!
– Конечно, – кивнул головою министр (когда министр *** говорил "конечно", это значило, что он приступает к длинной речи), – конечно, такое предположение звучит несколько забавно, но ведь его и нельзя принимать в серьезную сторону. Научная теория Дарвина, – составленная не без таланта и подтверждаемая старательно собранными фактами, – конечно, уже в достаточной мере опровергнута специалистами, но она произвела однако известный эффект и нашла защитников. Так бывает, ппрочем, со всеми странными идеями, как бы ни были они дики и нелепы. Спорить о Дарвине теперь в моде. Но это ненадолго: "дарвинизм" скоро набьет всем оскомину, и подразумеваемая под этим словом теория рухнет сама собою, если за нее серьезно взяться. Совершенно напрасно лезут из кожи и противники чудака, английского автора; это только придает его пустому учению излишнюю важность, тогда как на самом деле оно – чистейшая утопия. В особенности духовенство вооружается против унизительного предположения, будто бы человек, созданный по образу и подобию Божию, может происходить из животного мира. С религиозной точки зрения, подобной вещи нельзя допустить, так как она подаст повод к серьезному соблазну. Но, опять-таки, церковное проклятие новому учению, которое смущает умы под видом научных истин, не в состоянии воспрепятствовать его распространению. Оно окажется безвредным лишь в том случай, если будет доведено ad absurdum представителями науки, что, конечно, относительно дарвиновского…