Дом для демиурга Том 2: Реальность сердца
Шрифт:
Быть же услышанным и понятым для меня еще тяжелее, чем для смертного - я не говорю словами; привычные для меня образы кажутся им то снами, то наваждениями. Как любой из моих инструментов распознает сказанное, я не могу знать заранее; остается надеяться на то, что я буду понят верно. Надежда же не всегда оправдывается.
В громыхающем железом полумире есть устройства для связи на расстоянии, позволяющие слышать голос и видеть лицо собеседника; когда в разговор вкрадываются помехи, он делается весьма забавен. Мне не так смешно - если двое смертных всегда могут повторить, уточнить,
По обрывкам, по образам, распознанным, признаться, произвольно. Иногда слишком вольно, иногда довольно точно - но с непредсказуемым результатом.
Ту девочку, что стала марионеткой, надетой на руку куклой, я искал долго - и еще дольше заплетал пути, и то, не будь она почти лишена сознания, и уж вовсе лишена воли, ее губы не отчеканили бы те слова, что я подбирал долго, очень долго.
На грани сна и бодрствования, в миг предельной усталости, в момент отчаяния я могу достучаться... а потом остается только ждать, наблюдая.
Безнаказанно и свободно я могу пользоваться лишь разумом птиц, но этого недостаточно - а большее было бы слишком опасно. Те, другие, хотя и погружены в полусон, откликаясь лишь на ясный, громкий зов, дремлют чутко, словно сторожевые псы. Пусть даже лучшей из моих марионеток удалось отвлечь их, успокоить и утешить, избавив от короля-безумца и вернув венец юноше, чей разум ясен, здрав и не заставляет глупых попечителей трехмирья вздрагивать во сне. Сами они не могли оборвать тревожащую, беспокоящую, тягостную связь, ибо связаны с династией своих потомков не только узами обещаний и законов; как смертный, даже страдая от боли, не вырвет себе глаза, так и они бессильны отказаться от пуповины, тянущейся к порождению их силы, увенчанному золотым обручем.
Они предупредили смертных о том, что посягательство на золотую династию будет стоить жизни трехмирью; разумеется, не объяснили почему. Не поведали, какова истинная природа связи между династией королей одной-единственной державы и богами. Лучший из ведомых мной узнал об этом от меня; мы построили расчет на том, что связь, перекинутая на здравого умом юношу, доставит им удовольствие, которое усмирит гнев захватчиков.
Мы не ошиблись, так и вышло.
Ошибся я, и ошибся вовсе в ином.
Два моих инструмента, два тщательно подготовленных орудия вдруг заплясали в руке, точно резец в неумелых пальцах ученика.
Один - по неразумию, другой - по избытку разума; первый слишком дурно меня расслышал, второй ухитрился распознать мой голос.
Первый - ненадежный инструмент, уже дважды сумевший поступить по-своему, и вовсе не потому, что слишком упрям или своеволен, а лишь потому, что воспринимает все, что я пытаюсь ему поведать, урывками; потом слишком поспешно принимает решения. Он действует, не задумываясь - но для кого? Не для меня, не для себя.
Второй - воплощенный разум, перед которым я раскрываю свои карты, не позволяя увидеть сдающую руку. Паутина возможностей делается для него ясной, он видит все ходы лабиринта случаев. Но он бездействует, и чем сильнее я пытаюсь подтолкнуть его, тем лучше чувствует чужую волю, примешанную к
Смелости я в него вдохнуть не могу; не могу и сделать его перчаткой на руке, куклой, действующей по моей воле. Он - моя опора, родоначальник моей династии; но как мне сделать его своим? Я стоял за его плечом с первого дня; у нас почти одно имя, я не солгу, назвав его своим созданием. Но могу ли назвать - своим?
Не могу полностью управлять обоими - а, значит, нельзя полагаться на эти инструменты. Жаль, очень жаль: их остается только три, но лишь один из них - истинный союзник.
А тот, кого я зову братом, уже изнемогает от нетерпения, и мне приходится делать все, чтобы последний глоток силы он получил в выбранный мной момент. Он, конечно, получит этот глоток. Ровно столько, чтобы войти, но тут же пасть в схватке с узурпаторами его мира. Там, где прогремит эта схватка, не останется никого. Там, где она разразится, останусь только я.
Лишь одной капли крови не хватает нам, чтобы началась гроза - и сейчас я делаю все, чтобы эта капля не пролилась раньше времени. Мое проклятье сжимает кольцо, и до грозы близко, очень близко; любое случайное слово, любая мелочь может начать ее, и тогда лавину уже будет не удержать. Щепка, камушек, пылинка - и сойдет с гор судьбы снежная стена, уничтожающая все и вся.
Единственная капля золотой крови, пролитая уже не по обряду, а любым образом. Кинжал в спину и яд в вине, понесшая лошадь или дубинка разбойника - любая случайность, которая прервет жизнь одного из проклятой четверки; ибо из всех, кто был связан кровью, смертью и проклятием, уцелели лишь отпрыски династии узурпаторов.
Теперь мне хранить их, бережно и расчетливо, как сапер хранит взрыватели и заряд, не позволяя им сдетонировать раньше времени.
Те же, кого я назначил хранителями - негодные инструменты, выпадающие из рук.
Порой мне хочется умыть руки, отойти, уйти прочь; пусть действуют сами. Это мелкая, глупая, суетная мысль, недостойная меня, бессмертного из племени бессмертных, ибо мы вошли в бытие, когда оно еще не было бытием, пребудем, когда оно вновь перестанет им быть.
Мы - слуги Закона, призванные оформлять сущее и стоять на страже его движения, и предел нам неведом, как неведомо и другое: кто повелел быть такому Закону, по которому сущее есть колыбель для разума, который мы не создаем, но лишь пробуждаем, и разум должен расти. Дитя должно покидать колыбель и становиться на ноги, делать первые шаги, а потом устремляться - куда?..
Нам - неведомо; но мы рождались со знанием, что так быть должно, а потому - мне суд и мне - воздаяние тем отступникам, что посмели слишком туго спеленать дитя, чтобы навеки оставить его в колыбели.
Кто был тот, первый, что породил нас? В бесконечных странствиях мы ни разу не встречали его, не находили ни малейшего следа, ни единого доказательства его существования. Не дано нам ни знания о его существовании, ни возможности верить. Вера - удел смертных, мы же умеем только знать. И мы знаем Закон.