Дом на Уотч-Хилл
Шрифт:
«Ничтожная мамка. Умирала слишком медленно». Обвиняет меня в убийстве женщины, которую я любила больше всего на свете.
«Горючее вещество».
Это слово эхом отражалось в моей голове, пока я силилась его осмыслить.
Потому что он потерял сына, потому что я знала причину запоев Рэя, и потому что я пыталась быть женщиной, которой хотела быть даже в самые уродливые моменты жизни, я сбросила звонок, не сказав больше ни слова, дрожащими руками заблокировала номер Рэя и немедленно
— Том Харрис, — резко потребовала я, когда там ответил мужчина. Моё сердце колотилось так сильно, что я чувствовала себя одурманенной.
— Его не будет в следующие несколько дней.
— Это Зо Грей. Рэй Саттон только что позвонил мне и сказал, что в моём доме были найдены следы горючего вещества. Вам нужен мой адрес?
— Ты шутишь, Зо? Это я, Томми-младший. Ты обслуживала наши столики в Cracker Barrel. Мама снова в больнице. Поэтому папа не работает, но я знаю, что он собирается позвонить тебе при первой же возможности.
По разговорам в закусочных я знала, что жена Тома, Дотти, боролась с раком груди, и всякий раз, когда её госпитализировали, Том, который из солидарности брил свою голову, никогда не отходил от неё.
— У нас тут пожары не полыхают так жарко, — продолжал Томми-младший. — Нашли бензин, причём чертовски много. Папа хочет знать, не хранили ли вы бензин в подвале. Если нет, то кто-то совершенно точно, чёрт возьми, хотел спалить ваш дом. У Рэя нет страховки, он ничего не получит, иначе мы заподозрили бы его.
На мгновение я лишилась дара речи. Наконец, я выдавила:
— Твой отец сказал, что после пожара уцелел сейф. Ты можешь отправить его мне почтой?
— Никак нет. Только папа может выдавать вещи. Тебе придётся поговорить с ним. Я передам ему, чтобы позвонил тебе.
Я тихо поблагодарила и повесила трубку.
Затем закрыла глаза, погружаясь обратно в день пожара, стоя на улице, отрешённо глядя на обугленные останки моего мира.
На сей раз видя это как поджог.
«Горело слишком жарко, слишком быстро, — сказал мне Том в тот день. — Шансов не было».
Мы не хранили бензин в подвале. Мы не хранили бензин ни в доме, ни на участке. Никаких горючих веществ.
Я открыла глаза, отрешённо глядя в ночь, и мои руки сжались в кулаки. С горем и без того достаточно сложно было справляться. Теперь к нему прибавилась раскалённая добела злость и намного больше вопросов.
Моя мать умерла не в случайном пожаре.
Джоанну Грей кто-то убил.
Глава 9
Я знаю, откуда берётся упрямая, стоическая гордость.
Это маска для стыда.
Неважно, сколько бы любви ни было в моём мире, каждый раз, начиная обучение в новой школе, я втайне стыдилась своей одежды, невозможности позволить себе внеклассные школьные мероприятия, отсутствия партнёра для танца отца и дочери, других бесчисленных постыдных отличий. Затем, чтобы усложнить всё ещё сильнее, я стыдилась того, что стыжусь,
Бросив взгляд на Девлина, я порадовалась, что не позволила гордости повлиять на моё решение, когда он постучал во входную дверь вскоре после наступления темноты и спросил, не хочу ли я сходить выпить.
Я хотела спрятаться в своей спальне, скрыть свои муки от мира, ни с кем не говорить, лихорадочно расхаживать туда-сюда, разрываясь между горем и яростью. Успокоить свою кровожадную внутреннюю драконицу, попытаться угадать, кто вообще мог захотеть сжечь наш дом и убить мою мать. Справиться с любыми своими проблемами в уединении, как я всегда это делала.
Вместо этого я нанесла макияж, расчесала волосы, надела новую пару дизайнерских джинсов, которые облегали как перчатка, шёлковый топ и сандалии (от Jimmy Choo!) и заставила себя выйти с ним в свет.
Правда в том, что я боялась утратить последние остатки здравомыслия, если останусь одна в своей комнате, с одними лишь тёмными мыслями и взрывными эмоциями в качестве компаньонов. Или хуже того, осмелюсь войти в гараж, поеду на одной из машин в Новый Орлеан и выслежу мужчину, на которого хотела их обрушить, который великолепно пригоден для того, чтобы справиться с ними; мужчину, которого я больше никогда не намеревалась видеть, особенно потому, что я так интенсивно жаждала этого, а жажда — это обоюдоострый меч.
В первые четыре раза, когда нам с мамой приходилось так внезапно эвакуироваться из дома, что мы были вынуждены оставить позади всё, включая мои немногочисленные драгоценные игрушки, я рыдала в машине с разбитым сердцем… не говоря уж о том, что я была в ужасе, чувствуя каждую унцию маминой паники. И по сей день я не могу слушать песню Sweet Child o’ Mine. Она снова и снова пела её мне, пытаясь успокоить, пока мы стремительно уезжали в ночи. Намного позже я узнала, как много строк в песне она изменила, мудро опустив всю часть про «ох, куда же мы отправимся теперь?». Разве не в этом всегда заключался вопрос?
К пятому разу, когда мы опять бросили то небольшое количество вещей, что я когда-либо недолго называла моими, я была безупречно отстранённой. Безжалостность была проще для нас обеих. Мама и я, мы представляли собой замкнутую петлю эмоций; её горести и страхи были моими, мои — её. Задраивание наших люков защищало друг друга.
Вероятность того, что какой-то злобный пироманьяк случайно выбрал наш маленький, разваливающийся домик для поджога, не казалась мне правдоподобной. Я мало что знала о поджигателях, но в фильмах они склонны были выбирать известные мишени и наносить удар ночью, а не посреди дня. Здесь играло роль эго, зачастую зрелищность. А в чём вообще сложность сжечь крохотный дешёвый дом в изолированном провинциальном районе?