Дом родной
Шрифт:
Пальцы Зойки сильнее задрожали в руках Зуева. А он, ощутив эту дрожь, встал, не отнимая своих рук, бережно усадил ее на табурет, машинально подвинул себе из-под стола маленькую некрашеную скамеечку, опустился на нее. Ласково, напряженно, долго смотрел он в Зойкино еще мокрое от слез, но счастливое лицо.
— А как же иначе, Зоя? Я хочу тебе только счастья… — Он еще не понимал, что ж такое хорошее совершилось… Но оно дало им ту радость, которая наполняла сейчас их обоих.
Уже спокойно, глядя сверху вниз на Зуева, высвободив вой руки и отстраняясь от Петра, Зойка сказала:
— Да,
И, как бы обретя веру в свое мужество, глядя в лицо правде жизни, Зойка договорила:
— Значит, распишемся мы на той неделе. Без твоего слова я не могла. Сама себя боялась. Сейчас твердо знаю: буду солдату честной женой. Поверь и в это. Честной женой и матерью… А сейчас совсем мне жизни нет. Фабком вот из детского садика моего Валерку исключил. А что ребенок? Виноват в чем? Да и я сама работница не хуже всех.
— Не может быть, — протянул Зуев. — Дядя Кобас — человек правильный.
— Я его лично не виню. Он между нами, женщинами, как дирижер и как… милиционер. А мы — бабы, и жалостливее нас нет, но если уж обидим — то никакой мужчина так не ударит.
— Я сам поговорю с ним, — решительно сказал Зуев.
— Не надо, Петро, — просительно протянула Зойка.
— Нет, надо. Я по-партийному. Ребенок ни при чем. Верно?
— Наплели ему обо мне…
— Знаешь, Зойка… — Зуев вспомнил Швыдченку и сказал ей твердо, его словами: — Не ела душа чесноку — не будет и запаха. И к тебе это не относится…
Зойка улыбнулась этой нездешней поговорке:
— Спасибо. Но все же лучше не надо. Вот будет у Валерки отец… Ты его знаешь. Фронтовик. Из госпиталя. Одним словом, человек порядочный. Как и я — одинокий.
Зуев протянул Зойке руку:
— До свиданья, Зойка! Поздно уже… пора мне…
— Прощай, Петро! — кинув машинальный взгляд на ходики, ответила Зойка. — И правда, поздно. Еще раз спасибо тебе за все, за все.
У Зуева вдруг мелькнула мысль: «А ведь я не отказался от ее предложения, от того…» Но он тут же гневно прогнал ее, не желая, не смея гасить в себе теплого, чистого чувства чего-то хорошего, что, помимо его воли, вошло в его отношения с Зойкой. «А может, и не было любви? А была просто жалость, к несчастному, опозоренному другу жалость?» — подумал он. И сказал уверенно:
— За Валерку не беспокойся. — Уже на пороге он еще раз пообещал: — Утрясем вопрос, — и шагнул в темноту.
Жизнь показалась ему ясной, полной, правильной, а значит, и счастливой.
На следующий день прямо с утра Зуев пошел на фабрику. В фабкоме, как всегда, толклось много народу. Дядя Котя внимательно взглянул на Зуева:
— А-а, Петр Карпович… Вот хорошо, что заявился. Погоди малость. Дело есть…
Зуев примостился у окна, рассеянно поглядывая во двор, где шла погрузка в пульмановские вагоны больших фанерных ящиков с готовой продукцией.
Закончив разговор с посетителями, предфабкома хлопнул Зуева по плечу:
— Хорошо, что зашел. Как
Зуев ответил на эти вопросы, заданные «вообще». Дядя Котя понял, что у Зуева дело, которое он не хочет выкладывать на людях, и насторожился.
Отбиться от очередных посетителей можно было единственным способом — уйти из фабкома. Дядя Котя предложил:
— Пошли по цехам…
Зуев не был в цехах со дня возвращения с войны. Все на фабрике было по-старому. Только в автоматном прибавился новый агрегат. Близнец тому единственному, советскому, который видел раньше Зуев.
— А старика — на свалку? — спросил Зуев монтажников, возившихся с наладкой возле нового станка.
Кобас недовольно нахмурился:
— Погоди сваливать, скорый какой… Ты куда отсюда?
— Думаю, в райком…
— К Федоту? И мне к нему надо бы заскочить… — Дядя Котя замялся. — Давай вместях… Веселее…
Они прошли сушильный цех. Зуев мельком поглядел на Зойку, многозначительно кивнул ей на Кобаса; Зойка принужденно улыбнулась.
Кобас с Зуевым вышли на улицу и направились к райкому. Дорогой, уловив момент, когда быстро шагавший журавлиными ногами Кобас, шумно вздохнув в унисон каким-то своим мыслям, обернулся к Зуеву, тот сказал:
— Что же это вы, дядя Котя? И с малыми фриценятами воюете?
В Зуеве все клокотало, но напряжением воли он скрывал свое состояние, понимая, что нельзя все валить в одну кучу. Предфабкома, не ожидавший подобного, остановился.
— А-а… Значит, правда? — с враждебным сожалением, глядя Зуеву в глаза, ответил дядя Котя вопросом на вопрос.
— Что правда? Это я вас спрашиваю: правда или нет?
— А парень-то какой? Пролетарский по всем статьям… — с напускным сожалением оглядев Зуева, протянул Кобас, махнув рукой.
— И что?
— А то, что немецкая овчарка тебя обратала. Не зря, значит, бабы с утра об этом судачили. Вчера у нее был?
Зуев скрипнул зубами:
— И вчера был. И надо будет — еще пойду. А вы вот не трепите лучше…
— И я об этом же, — насмешливо протянул Кобас. — Ходить ходи, только поаккуратнее.
Полупрезрительное слово «суслик», обидевшее Швыдченку, вертелось на языке и просилось с особым, подчеркнутым смыслом вылететь и сейчас, вылететь и ударить улыбающегося снисходительно дядю Котю в лицо. Но Зуев держался. Еще очень свеж в памяти был разговор его в райкоме. Он звучал в ушах интонациями, голосом Швыдченки, убедительностью мысли и убежденностью секретаря. Зуев не перестраховывался. Нет. Он только все время заставлял себя помнить, что дядя Котя говорит так не по злобе, а от незнания, порождающего недоверие к людям. Но он в конце концов не выдержал.
— Это безнравственно! — взорвался Зуев. — Я могу привлечь…
— Куда? К чему? — также насмешливо, деланно удивляясь, перебил Зуева Кобас.
— К партийной ответственности! — сузив глаза, грозно и многозначительно отозвался Зуев.
— А за что? Что гулять с немецкой овчаркой не разрешаю? Так я и не запрещаю! Совет только даю: соблюдай осторожность…
— Старый хрыч, — неожиданно для себя выпалил Зуев. — И что только плетет? И откуда что берется?
Кобас громко и противно захихикал, безнадежно махнув рукой на Зуева.