Дом родной
Шрифт:
— Конечно, щенок и молокосос… — И, неожиданно повернувшись лицом к Зуеву, заорал: — Да знаешь ли ты или совсем у тебя в пустой голове ничего не держится из истории нашей многострадальной родины, что мы имели на балансе в двадцатые годы?! В смысле промышленности. Да и в деревне! Читал хоть в книжках, дурак? Или все это мимо тебя сквозняком проскочило?! А то, что ты не остался неучем? Это что? Твои личные таланты, подвиги? А пятилетки — это игрушки? И никто из нас не ныл и в мировую скорбь не ударялся. А кто и впадал, тех призывали к порядку. Да знаешь ли ты, что за этот год, о котором ты
«А зачем я его ругаю? — вдруг замолчав, подумал Швыдченко. — Ведь он еще молодой и со своими сомнениями не на базар пришел, а ко мне… К партии он пришел в моем лице… А вот мне к кому со своими сомнениями пойти? В обком к Матвееву-Седых? — И задумался. — Нет, в обком не пойду… К Сталину пошел бы… только как дойти?»
— Ладно, ты приглядись получше, чем такое буровить… — уже спокойно продолжал он. — А власть — это, между прочим, не только кресло да гербовая печать. Это тебе не просто лозунг, а смысл нашего с тобой существования! Власть — это союз рабочих и крестьян. Иначе мы не работники партии, а просто нахлебники на шее народа. Вот. Но парень ты настоящий. А что ругаю — так мне, может, самому так легче. И мне не нужно, чтоб человек тут, перед секретарем, преданную морду показывал, а сам на базаре или дома выкладывал свои тяжелые думки. Нет, ты так не подумай…
А Зуев вспомнил почему-то, что на его глазах предколхоза Манжос, доведенный как-то Сазоновым до белого каления, вынул из кармана завернутую в тряпочку колхозную печать и процедил сквозь зубы: «На, возьми колотушку, только душу отпусти».
Он рассказал об этом Швыдченке. Тот спросил:
— А Сидор как? Взял?
— Нет. Сразу охладел. И даже вроде присмирел.
— Вот видишь? А ты паникуешь.
— Так я же к вам, как к отцу…
— Я это так и понял. Но все же: думать думай, а язык не распускай. Как у тебя с учебой?
— Меня учебой не попрекайте, — попробовал отшутиться Зуев. — Только чему я за книжками научусь? — и он криво ухмыльнулся.
— Теории, — не принимая шутки, ответил Швыдченко. — А жизнь — она даст практику и окончательную полировку. И координацию. Об этом, что ли, ты хлопочешь? Все встанет на свое место. А то вы, молодежь, привыкли все на мировые масштабы мерить. А надо начинать с мелочей… с зернышек.
Зуев примирительно и виновато улыбнулся:
— Никак не ожидал от вас такой выдержки, Федот Данилович!
— Вот видишь, — вдруг похвастался Швыдченко. — А ты меня сусликом обзывал.
— Сусликом, — удивился Зуев. — Тогда извините… Неужели обиделись?
— Конечно, обиделся. А ты как думал? Только считал: пускай малое дитя потешится, — добродушно засмеялся Федот Данилович. — Я и на себя обиделся, — продолжал он серьезно. — За то, что сразу не вспомнил, откуда у тебя та думка про движение.
— А откуда? — задористо спросил молодой грамотей.
— Э-э, хлопче. Я не только Мичурина, Павлова, я и того Эн Рубакина читал. Ей-богу. Когда учился в комвузе, дал себе зарок: все книги одолею, до всего
Зуев с восхищением поглядел на Швыдченку. Вот так мужичок-простачок!
А Федот Данилович увлеченно и весело продолжал:
— Спасибо Ленину. Он того профессора Рубакина отчитал, а заодно и комнезамщика Федота на ум на разум навел. А то быть бы мне действительно сусликом черниговской породы.
Зуев, не понимая, поднял брови.
— Ну, начетчиком то есть. Некоторые из студентов комвуза так и подались в профессора. И сейчас по кафедрам свистят по-сусличьи. Ей-ей!
Зуев справился с первым удивлением.
— Да я же знаю, что возведенная в принцип мышления теория чистого движения — это бергсонианство.
— От бачишь, — живо перебил его Швыдченко. — И по фамилии знаешь. Тот чирей мозговой меня, вахлака, и совсем мог сбить с толку. Я ж таки партизан. Мне про Гарибальди любо-дорого послухать, а ты его — помнишь — с той дивчиной, что про штаны тайком подумала и уже в дрожь ударилась, на одну доску ставил. Нет. Бергсон твой для нашей закаленной диалектической натуры не дюже подходящая штука.
Зуев засмеялся:
— Теперь я буду с вами осторожнее. Вам пальца в рот не клади…
— То-то же, — ухмыльнулся Федот Данилович. — Но и не перестраховуйся. Не люблю. А если что и скажешь не так, сам поправлю. Доносить спецначальству не побегу. Сам скину тебе твои бриджи да ремешком отстегаю…
Петр Карпович нахмурился.
— Не бойсь. Понимаю. Но одно запомни: не ела душа чесноку — смердеть не будет… Так-то.
Зуев не ожидал от Швыдченки такой прыти. Он до сих пор знал лишь одну сторону его натуры — цепкую хваткость и внутреннюю честность. Да еще дотошность в практических делах. А тут вдруг простоватый Федот Данилович словно преобразился.
— Ты, товарищ молодой, напрасно эту историю так переживаешь. Ну случилось такое. И что?
— Как — что? — опять вскипел Зуев. — Они же подлость хотели устроить! На партийной конференции.
— Ну-ну, не скачи. Во-первых, кто они? Представитель обкома, что ли?
— Да он, этот Сковородников. Может, и приехал специально, чтобы вас…
— Да брось ты, Петро Карпович. Ну, я тебе говорю, брось. Во-первых, я за это кресло не то что руками, но и языком не держусь. Это раз. Теперь второе: доклад-то я действительно сделал неважный.
— А почему?
— Ну, это другое дело: что, да почему, да как. Словом, не возводи это в систему. Дело, конечно, получилось не ахти как ловко, но и для твоих переживаний никакого фундамента нет.
— А если это и в другой раз так будет? — вдруг сам пугаясь чего-то, спросил Зуев.
Швыдченко остановился боком, как-то по-птичьи, одним глазом посмотрел на собеседника и спросил:
— Это ты опять насчет демократии печешься, что ли?
— Ну хотя бы.
Все еще продолжая ухмыляться, повернувшись к нему спиной, Федот Данилович заговорил вдруг совсем другим тоном: