Дом с закрытыми ставнями
Шрифт:
Идти с тобой мне нельзя — я священник… — отвечает отец.
Артур хотел бежать, но старая рана подвела его. Он потерял сознание… И вот Артура ведут на расстрел… Святой отец спешит освободить Артура от казни. Он медленно спускается по каменным ступеням, а по Артуру уже дали один залп… После второго Артур встал и сказал:
Плохо стреляете, господа… Стреляйте в меня так, как если бы вы стреляли по врагам народа. По врагам народа — огонь!
После третьего залпа Артур падает.
В зале послышались тяжелые
Сквозь слезы я смотрел на экран. Я готов был закричать от горя. Монтанелли приподнял тело Артура, своего родного сына, бесконечно дорогого ему…
Да где ты, бог?!! — потрясая кулаками, закричал Монтанелли. — Нет тебя!!!
О, эти слова! Они ударили в самое сердце мое, в самое больное место. И я со страхом понял, что тоже сомневаюсь в существовании его… Это, должно быть, уже давно зародилось во мне, только я сам скрывал это от себя. Даже подумать об этом страшился…
Дома мать читала Библию. Впервые я увидел ее в очках. «Еще ослепнет с этой Библией», — подумал я.
Ты чего это очки надела?
Ох, сынок, буквы сливаются, прыгают, — пожаловалась мать.
Так хоть бы лампу зажгла, а то сидишь в темноте. На улице светлынь, могла бы и ставни открыть.
Да когда мы их, сынок, открывали? Отец с дедом хозяева.
Вот из — за них и сидим всю жизнь в темноте!
А ты чой — то сегодня такой взбалмошный? Лучше почитай — ка мне от апостола Павла вторую главу. Ведь тебя в его честь назвали. — Мать протянула мне Библию.
Не буду.
Не гневи господа, Павел! — прикрикнула мать.
Я отступил назад:
Не буду!
Мать поймала меня за полу пиджака.
Не доводи до греха!
Вошел дед, подпоясанный широченным ремнем с кольцами, бляхами, его коричневые сапожищи были густо запылены. Он только что вернулся из соседней деревни.
Опять бушуешь? — спросил он.
Я бросился к нему:
Деда, окажи ей, чтоб не заставляла читать! На покосе ты обещал!
Матрена, ведь невольник — не богомольник. Сколько раз тебе говорить об этом?
Сняв со стены полотенце, он ушел к роднику умываться. Я тоже хотел удрать, но в дверях показался отец. Мать, увидев для себя поддержку, снова начала:
Ну, почитай, будь умницей.
Не буду! — уперся я.
Ах безбожник ты, безбожник, и в кого только вы такие уродились? — покачал головой отец. По — добру мать просит. Ну!.. — отец подтолкнул меня к столу.
Не доводи до греха, Павел! — припугнула мать.
Глядя исподлобья на Библию, я пятился к двери,
с трудом выдавливая угрозу:
Я учительнице все скажу…
Пусть — ка сунется!
Я весь сжался, наверное, глаза мои были злыми. Отец скрипнул зубами, вырвал из брюк ремень и ожег им мою спину.
Деду скажу! — завопил я.
Нашел защитника?! И на него управа есть! — воскликнула мать.
Это на кого? —
А что, разве я не отец?!
Отцовства тебя никто не лишает, а вот воспитатель из тебя плохой. Павел, ступай отсюда, я поговорю с ними.
Я юркнул в дверь…
В избушке лесника
Случайно камнем я выбил окно у соседа. Дед взялся за ремень. Я взбунтовался, надерзил ему, а у него разговор короткий:
Вон из дому, балбес! Не приходи, пока ума не наберешься
А мне уж так опротивел этот дом с закрытыми ставнями, эти порки, эти баптистские моления, что я готов был бежать от них на край света. Взял я берданку, охотничьи припасы и — в тайгу. Недавно прошли дожди, и на скошенных полянах вымахала новая трава, речка Сухая забурлила, исчезли старые броды. Я забрался в самую чащобу, и мне повезло: подстрелил четырех рябчиков. Это уже не плохо — ужин есть. Я привязал их за ноги к поясу и поспешил в избушку лесника Прохора. Хозяина не оказалось. Видно, ушел в поселок за припасами.
На плите стояла теплая кастрюля с картошкой. Я раздул тлеющие угли, подбросил дровишек и поставил чугунок с водой, отыскал в кустах дикий лук — слезун, ощипал рябчиков, выпотрошил их, вымыл в речке. Знатный будет ужин! Я поймал себя на том, что в лесу мне хорошо, легко, радостно, точно сбросил с плеч целый молельный дом. Как только рябчики сварились, я накрошил в бульон картошки, лука, посолил все это, и скоро в избушке вкусно запахло таежной похлебкой…
Уже темнело, когда пришел лесник.
Никак Никандров внук? — обрадовался он, кладя на самодельный стол картонки с порохом и мешочки с дробью. — Ух ты, как у тебя вкусно пахнет.
Обыкновенно молчаливый, лесник Прохор сегодня был пьяненько — разговорчивый.
Ишь, рябчиков стрелял! Молодец ты. Только вот зря деду перечишь. Он хороший у тебя!
Да, хороший… Из дому выгнал, — пожаловался я.
Да ты чо это, паря? Простил он тебя. Велел домой идти, ежели ты, конечно, ума набрался. — Прохор разгладил сивые усы, которые свисали ниже подбородка, расстегнул ворот рубахи и, сняв буденовку, бросил ее на топчан.
А я откуда знаю, набрался я ума или нет?
А это недолго проверить. Вот отвечай мне, как нужно относиться к взрослым?
Ну, — замялся я, — ну, уважать их надо… ну, не перечить им…
Во — во — во, это самое и есть. Видишь, выходит, ты набрался сегодня ума! — радостно воскликнул Прохор. — Теперь можешь идти к деду, не тронет.
Похлебка моя сварилась, и я наполнил миски. Прохор многозначительно крякнул, вытащив из одного мешочка бутылку водки и малосольные огурчики.
Ну, как за твоего деда не выпить? Выручил.