Дом в небе
Шрифт:
Например, в Могадишо, в шестистах тридцати милях к северо-востоку от Найроби, царят хаос, анархия и насилие – что нормально для столицы раздираемой войной страны, откуда местные жители еще пятьдесят лет назад выгнали колонизаторов в надежде построить демократию, но так и не построили. Власть без конца делят группировки различного толка – родовые и криминальные кланы, военные. В течение двадцати лет страной правил диктатор-социалист Сиад Барре, которого свергли в 1991 году. И в течение семнадцати лет эти группы боевиков, порой объединяясь с исламскими фундаменталистами, ведут борьбу за власть. Тринадцать попыток установить центральное правительство не увенчались успехом. Четырнадцатое по счету правительство, сидящее в одном из пригородов Могадишо, по всем признакам абсолютно неэффективно. Дипломаты называют Сомали «несостоявшимся государством»,
Кроме того, лето выдалось ужасным. За сезон дождей не выпало ни капли дождя. Урожай погиб, начинался голод. Вооруженные бандиты, понимая, что продовольствие – это власть, захватывали грузовики, перевозящие гуманитарные грузы ООН, иногда убивая водителей. По меньшей мере двадцать сотрудников гуманитарных миссий были убиты в этом году, еще несколько похищены с требованием выкупа. Международные благотворительные организации отказывались работать в Сомали.
Однако я не испытывала сомнений накануне поездки. Опыт подсказывал мне, что каким бы ужасом ни разило от заголовков международных новостей, на месте всегда есть что-то более обнадеживающее и человеческое. Когда приезжаете в страну, вы видите, что ее образ, созданный в вашем воображении средствами массовой информации, мягко говоря, отличается от действительности. В каждой стране, в каждом городе, в каждом квартале найдутся родители, любящие своих детей, соседи, которые помогают друг другу, и дети, готовые играть. Я верила, что найдутся и достойные сюжеты для моих репортажей и что моя работа принесет пользу. Нет, я не была наивной дурочкой, не подозревающей, что случается и плохое, – ведь я успела повидать много оружия и горя. Но поскольку я наблюдала за всем со стороны и пыталась делать добро, то зло проходило мимо, не задевая меня, будто меня там и нет.
Глава 14. Переход
Найджел вышел из таможни в международном аэропорту Найроби днем 16 августа, неся красный рюкзак, знакомый мне по Эфиопии. Он почти не изменился – те же яркие глаза, те же ямочки на чисто выбритых щеках.
– Иди сюда, Траут! – крикнул он, распахнув объятия.
Траут – это мое школьное прозвище, созвучное фамилии. Найджелу оно нравилось, и он привык звать меня так в Эфиопии.
Мы обнялись.
– Рада тебя видеть, – сказала я абсолютно искренне.
Мне было очень одиноко в последнее время, ведь меня ненавидели почти все знакомые. Правда, незадолго до отъезда из Ирака у меня завязалась легкая интрижка с одним американским журналистом, соседом по «Хамре», несмотря на весь его снобизм. Но это вызвало еще большее отторжение у остальных.
Дружеская фамильярность Найджела действовала на меня благотворно, успокаивающе. Он обнял меня за плечи, и мы вышли на улицу. Я позволила себе обольщаться его присутствием, тем, что он сел в самолет и прилетел в Африку – да, он прилетел работать, но еще и повидаться со мной. Мы взяли такси и поехали в гостиницу. Найджел оставил вещи у себя в номере, и мы прибегли к единственному средству, помогающему быстро преодолеть смущение при встречах после долгой разлуки, – напились.
Сначала мы выпили пива в кафе, потом поужинали с вином в ресторане, затем перебрались в бар на другой стороне улицы. Там было полно кенийцев в деловых костюмах. Пробившись к стойке, мы заказали текилу и снова пиво. Мы уже болтали как ни в чем не бывало и перестали смущенно отводить глаза, если случалось встретиться взглядами. Однако щекотливых и эмоциональных тем избегали.
К тому времени, когда мы добрались до дымного бара с караоке, когда мы, совершенно пьяные, влезли на сцену, включили динамики на полную мощность и выдали в микрофон песню Джорджа Майкла для группы местных, которые встали и отплясывали, пока мы пели, я почувствовала, что нам не нужно обсуждать наши отношения. Почти не нужно. Я была где-то на девяносто процентов, даже на девяносто пять, уверена, что мы больше не любим друг друга и можем быть просто друзьями. Напоследок, к восторгу кенийской толпы, я еще кое-что спела и дала себе обещание утром подумать о работе.
Когда мы наконец вернулись в гостиницу, Найджел, пошатываясь, наклонился и поцеловал меня – неловко, будто по принуждению, и это было так странно и неуместно, что сомнений больше не осталось: между нами все кончено.
Несколько
В самолет набились человек сто сомалийцев, сомалиек и детей, которые тут же пустились лазать по креслам с рваной обивкой. Еще на взлетной полосе мной овладела тоска, дурное предчувствие, и я, как ни старалась, не могла от него отделаться. Появилось даже головокружение и легкая тошнота.
Многие женщины были в черных консервативных хиджабах. Были и паранджи, закрывающие все, кроме глаз. А некоторые, я заметила, надели под сандалии пластиковые пакеты, стремясь скрыть от чужих глаз каждый миллиметр кожи. В салоне помимо пассажиров уместилось безумное количество ручной клади – пластиковые сумки всех цветов, набитые под завязку одеждой, книгами, продуктами. Стены салона были в грязных подтеках. Дверь туалета болталась на одной петле. Пока мы ждали посадки, я познакомилась с единственным, кроме нас, белым человеком на рейсе – пожилым итальянцем, говорящим по-английски. Это был сотрудник христианской неправительственной организации, базирующейся в Харгейсе, столице независимой провинции Сомалиленд, куда он и планировал отправиться из Могадишо. Узнав, что мы, наоборот, остаемся в Могадишо, он удивленно поднял брови и даже сложил губы трубочкой, будто собирался присвистнуть.
– Будьте осторожны, – сказал он. – Голова белого человека, – он постучал себе по темени, – стоит там полмиллиона долларов. И это только голова.
Я поняла, что он имеет в виду. Белые – это ценная добыча в Сомали, даже мертвые. Труп – это трофей, а живых заложников можно обменять на выкуп. Как известно, операция американских коммандос «Черный ястреб» в 1993 году закончилась тем, что боевики триумфально протащили по улицам Могадишо трупы американских солдат. А потом сомалийские пираты начали захватывать иностранные корабли, и сумма залога выросла до семизначных цифр. Словом, я уловила намек итальянца, но только мне не нравилось слышать об этом.
Наши с Найджелом места находились в конце салона. Пассажиры громко разговаривали по мобильным телефонам, вскакивали и кричали что-то в соседний ряд, будто узнали что-то очень важное. Рядом оказалась женщина, говорящая по-английски. Она выросла в США и теперь работала в Харгейсе.
– Они говорят, что в аэропорту Могадишо началась война, – перевела она нам. – На дороге бои. Может быть, аэропорт закрыт, и мы не сможем лететь.
Я не очень хорошо поняла ее. Что значит война «началась», если она не прекращается уже почти двадцать лет? Однако у пассажиров самолета эта новость вызвала переполох. Мы ждали официального объявления. Кровь тяжело стучала в висках. На секунду я позволила себе расслабиться и помечтать, что рейс отменяют, нас высаживают из самолета и возвращают в терминал. У нас было бы законное оправдание нашей трусости. Вот было бы хорошо!
Но вскоре двигатели самолета ожили. Стюардесса закрыла двери, оставив за бортом утреннюю африканскую жару, и по громкоговорителю велела отключить мобильные телефоны. К черту войну в аэропорту, мы летим! Сидящий рядом Найджел посерел от волнения.
– У меня дурные предчувствия, – пожаловался он, – ничего не могу с этим поделать. Мне кажется, должно произойти что-то ужасное.
Я стиснула его руку. Мысленно я убеждала себя, что все будет в порядке. В аэропорту нас встретит Аджус и целая команда вооруженных телохранителей, которые отвезут нас в гостиницу. Аджус писал, что там живут и другие иностранные журналисты. Что с нами может случиться? Если аэропорт и правда захвачен боевиками, если в районе идут бои, то пилот вместо Могадишо направит самолет в Харгейсу. Все, кажется, предусмотрено. С нами все будет в порядке.