Дом Весталок
Шрифт:
– Сейчас меня за что ты выгнал из дому?
– Тебе, что ль, колотовке, отдавать отчет?
Ступай от двери! Прочь отсюда! Гляньте, как
Ступает! А ты знаешь, до чего дойдет?
Возьму сейчас веревку или палку я
И ею удлиню твой черепаший шаг!
– На виселицу лучше б дали боги мне
Попасть, чем так вот у тебя на службе быть.
– Вишь, про себя бормочет что-то, подлая!
Постой ты, тварь! Глаза, ей-богу, выдеру!
Рабыня исчезла, скряга вернулся домой пересчитать деньги. А на подмостках появились Мегадор и его сестра Эвномия. Судя по голосу,
– Тебя позвала я сюда по секрету -
О деле семейном твоем перемолвить.
– Лучшая из женщин, дай мне руку.
– Кто? Где лучшая?
– Ты.
– Я?
– Нет - так нет.
– Но правду говорить же следует.
Не найдешь нигде ты лучшей, хуже, брат, одна другой.
– Я с тобой согласен в этом, возражать не думаю.
– Выслушай меня, прошу я.
– Слушаю. К твоим услугам.
– Я тебе пришла совет дать,
Для тебя же дело важно.
– На тебя оно похоже.
– Хорошо, чтоб так случилось.
– В чем же дело, сестра?
– Благо вечное, брат,
Для тебя пусть наступит в потомстве.
– Да свершится!
– Хочу, чтобы взял ты жену.
– Ой, убила!
– Но чем?
– Выбиваешь мне мозг
Ты, сестра: не слова это, камни…
– Но послушай, последуй совету сестры.
Подобные сцены обычно приводят толпу в восторг, но сейчас она только хихикала. Я принялся разглядывать наряд Статилия из дорогой голубой шерстяной ткани, расшитой жёлтым, и его маску с карикатурно большими бровями. Да, что и говорить, это дурной признак – когда наряд комика вызывает больший интерес, чем его игра. Бедный Статилий сумел попасть в самую знаменитую римскую труппу, но и в ней он смотрелся не слишком ярко. Ничего удивительного, что взыскательный Росций так жестоко тиранил его.
Даже Экон стал проявлять беспокойство. Рядом с ним Флавий склонился к уху телохранителя и шептал что-то – вероятно, касательно талантов актёра, который должен ему крупную сумму.
Но вот сестра вышла – зато вернулся скряга Эвклион, чтобы поговорить с соседом. Теперь, когда Статилий и его соперник стояли рядом на подмостках, несопоставимость их талантов просто бросалась в глаза. Панург-Эвклион совершенно затмевал моего приятеля, и не только потому, что его роль была более выигрышной.
– Породниться с честными - вот дело наилучшее.
Слушай-ка, прими мое ты это предложение,
За меня ее просватай.
– Но ведь нет приданого!
– Пусть! Будь добрый нрав, довольно этого приданого.
– Я к тому, чтоб ты не думал, что я клад нашел какой.
– Знаю, не учи. Согласен?
– Пусть. Юпитер! Смерть моя!
– Что с тобою?
– Что? Как будто лязг железа, вот сейчас.
– У себя велел копать я сад…
Я сочувствовал Статилию. Впрочем, если свою роль он играл без блеска, то и явных оплошностей не допускал. Труппа Росция славилась не только яркими костюмами и выразительными масками, но и постановкой движений актёров.
Экон потянул меня за руку. Сжимая моё плечо, он указывал на своих соседей по скамье. Флавий что-то шептал громиле на ухо, а тот с озадаченным видом морщил лоб. Затем он поднялся и тяжело зашагал к проходу. Экон подобрал ноги, а я не успел. Великан наступил мне на ногу – я придавлено застонал. Другие зрители стали повторять этот звук, думая, что я передразниваю актёров. А громила даже не подумал извиниться.
Экон снова дёргал меня за руку.
– Что поделаешь, Экон, - заметил я. –Это театр, здесь такая грубость в порядке вещей.
Он закатил глаза и скрестил руки на груди. Этот жест означал: «Ах, если бы я мог говорить!».
А на подмостках соседи уже обсудили матримониальные планы Мегадора относительно дочери Эвклиона, теперь они под звуки труб и тарелок уходили в скену. Акт закончился.
Трубы заиграли новую мелодию. На подмостках появились два новых персонажа – повара, вызванные для подготовки свадебного пира. Римский зритель обожает шутки на тему еды и обжорства – чем грубее, тем лучше. Я морщился от плоских шуток, а Экон громко хохотал.
И тут я похолодел: сквозь смех зрителей я расслышал крик.
Это кричала не женщина – мужчина. Это был крик не страха – боли.
Я глянул на Экона, он на меня. Да, он тоже слышал крик. Толпа, казалось, ничего не заметила, но актёры на подмостках должны были это слышать. Они прервали свою игру и неловко, наступая друг другу на ноги, бросились к двери. А зрители только ещё громче смеялись над их неуклюжестью.
Повара добежали до двери и скрылись за ней.
Подмостки опустели. Пауза затягивалась всё больше и больше. Из скены доносились странные звуки: тяжёлые вздохи, стук, громкий крик. В толпе послышался ропот, люди беспокойно заёрзали на скамьях.
Наконец левая дверь отворилась и вышел актёр в маске Эвклиона. На нём, как и прежде, было ярко-жёлтое одеяние – но уже другое.
– Горе! – воскликнул он. Меня пробрала дрожь.
– Хотел я подбодрить себя, свой дух поднять
Сегодня к свадьбе дочери, отправился
На рынок: рыбы спрашиваю - дорого.
Баранина, говядина, телятина,
Тунец, свинина, - что ни взять, все дорого…
Да, это был скупердяй Эвклион, но играл его не Панург – теперь за маской скрывался сам Росций. Зрители, казалось, не замечали подмены, или, во всяком случае, не возражали против неё. Они почти сразу начали хохотать над Эвклионом и его невообразимой жадностью.
Росций играл безупречно, как и подобает опытному комику, далеко не в первый раз исполняющему эту роль, но мне показалось, что я уловил в его голосе скрываемую дрожь. Когда я мог видеть его глаза в прорезях маски, никаких признаков косоглазия заметно не было. Глаза Росция были широко раскрыты, в них виднелась тревога. Действительно ли актёр был чем-то напуган – или это Эвклион до смерти боялся, что повара обнаружат его сокровище?
– Горе, я пропал! – воскликнул он.
Ей-ей, горшок мой ищут! Тащат золото!