Дома стены помогают

Уварова Людмила Захаровна

Жанна усмехнулась:

— Если хочешь знать, он дал мне глаз!

— Ну да?

— Честное пионерско-комсомольское!

Так Жанна стала клясться с той самой поры, когда нас приняли в комсомол.

— Честное пионерско-комсомольское, — с жаром повторила Жанна. — Я на него произвела впечатление, это было ясно с первого же момента…

— Тогда он удивительно хорошо умеет скрывать свои чувства, — не без ехидства заметила я.

Но Жанна оказалась, как и всегда, непробиваемой. Она видела и слышала лишь то, что хотела видеть и слышать.

Вопреки

всему, она считала, что все так и есть, как она полагает. Или ей просто удавалось уговорить себя? Позднее я узнала: это называется выдавать желаемое за действительное.

Сколько раз она уверяла меня, что десятиклассник Паша Ануров, лучший баскетболист школы, тайно вздыхает по ней.

— Почему тайно? — удивлялась я.

Жанна загадочно щурила глаза:

— Разве непонятно?

— Нет, нисколько.

— Потому что, если он покажет, что я ему нравлюсь, над ним будут смеяться, а он гордый, он не любит, когда над ним смеются…

— Почему же над ним будут смеяться?

— Потому что он в десятом, а я в седьмом. Я ему не ровня, каждый понимает…

— А помнишь, мы сами читали в «Евгении Онегине», что любви все возрасты покорны?

— Так то в «Евгении Онегине», а то в жизни. Одним словом, Паша влюблен в меня!

— А он тебе сам говорил, что влюблен?

Жанна усмехалась:

— Разве нужны слова?

И словно точку ставила.

Я старалась верить Жанне, а потому, когда нам встречался Паша Ануров, я пристально вглядывалась в него. Он проходил мимо Жанны, и головы не повернув в ее сторону, а Жанна многозначительно подмигивала мне:

— Он весь вспыхнул, заметила? Вспыхнул, потом бросился бежать…

И смеялась.

Когда в конце концов стало известно, что Паша Ануров «бегает» за нашей географичкой Ларисой Ивановной, самой молодой учительницей школы, и тогда Жанна не пожелала сдаваться.

— Это так, для вида, — настойчиво утверждала она. — На самом деле Паша влюблен только в меня!

— Тогда чего же он пошел в кино с Ларисой Ивановной, а не с тобой?

— Он прекрасно знает, что я не пошла бы на эту картину ни за какие коврижки. Одному идти неохота, вот он и позвал от нечего делать Ларису Ивановну, а наша Лариса пойдет куда хочешь, только позови, ты же ее знаешь…

— Нисколько я ее не знаю.

— Зато я знаю. Лариса на любую картину пойдет, не то что я, у меня же есть вкус, а у нее ни капельки…

Переспорить Жанну было невозможно. Во всяком случае, я и не пыталась ее переспорить.

* * *

У Жанны был пудель по имени Миша, «обладавший на диво неуживчивым характером». Не было ни одного пса во дворе, с кем бы Миша не подрался. Он отважно бросался в бой и с огромной овчаркой, и с лохматой дворнягой, раз в десять больше его, и что же? Громадные собаки в растерянности отступали от него. А он, маленький, угольно-черный, неистово лаял, упиваясь своей победой.

Жанна гордилась воинственным нравом Миши, а я говорила:

—

Большие собаки обычно благороднее маленьких. Они могли бы раздавить Мишу одним ударом лапы, но никогда не разрешат себе этого…

— Ничего подобного, — возражала Жанна. — Они боятся Мишу по-настоящему, он же, знаешь, какой…

Жанна обожала Мишу. Она вообще любила все, что принадлежало ей — свои платья, старые игрушки, которые сохранились с давних пор, книги, свои мечты. Может быть, и меня она любила потому, что я была ее подруга?

Любовь Жанны к Мише, однако, была пассивной. Жанна осыпала его жаркими поцелуями, на которые Миша негодующе огрызался, но гулять с ним приходилось Жанниной маме. И хотя Жаннина мама отродясь не пыталась поцеловать Мишу, он любил ее куда больше, чем Жанну.

Когда Мише исполнилось полтора года, Жанна решила повести его на собачью выставку.

— Миша — красавец, — уверяла она. — Такому красавцу наверняка присудят золотую медаль, вот увидишь!

Прежде всего Мишу следовало подстричь. Нам было известно о том, что для выставки пудели должны быть подстрижены так, как полагается «по моде»: на голове «шапочка», со спины и с живота состригается шерсть, а на лапах остается.

Это было самым большим затруднением — отыскать парикмахера. Мы не знали ни одного такого парикмахера, а те, которые стригли людей, отказывались наотрез. Нам так и говорили:

— Мы должны на людей наводить красоту, а вовсе не на собак…

В конце концов мы с Жанной уговорили одну девицу из соседней парикмахерской, и она согласилась.

— У меня в три часа обеденный перерыв, — сказала девица. — Приводите своего пижона.

Но когда мы привели к ней в парикмахерскую Мишу, он первым делом набросился на нее, едва лишь она попыталась приблизиться к нему с ножницами в руках.

Девица отпрянула назад, уронив ножницы, и, сколько мы ни уговаривали ее, она так и не решилась подойти к Мише снова.

— Нет уж, увольте, — сказала. — Я не привыкла, чтобы клиент кусался…

Мы вернулись все трое домой не солоно хлебавши, и Жанна сказала:

— Вот что, я буду держать его, а ты стриги.

— Я? Да ты что? Он же меня искусает…

— Ничего не искусает, я буду его держать…

— Нет, — сказала я. — Боюсь.

— Я ему дам валерьянку в таблетках, и он успокоится, — заверила меня Жанна. Но я упорно сопротивлялась.

В конце концов она все-таки уговорила меня. Я согласилась, чтобы хоть как-то отделаться от нее, ведь я знала, если Жанна что-то задумала, она не отстанет до тех пор, пока не добьется своего.

Первым делом Жанна взяла открытку, на которой был изображен пудель.

— Ты будешь стричь так, как на картинке, — заявила Жанна. — Поняла?

— Не очень.

— Ничего, справишься. Я же буду здесь, рядом. Смотри на картинку и стриги себе…

Мы дали Мише таблетки валерьянки, целых пять штук, он их проглотил в один миг, но все равно никак не хотел успокоиться.