Дома стены помогают
Шрифт:
Жанна расцвела от счастья. Глянула на меня, я стояла за веревкой, огораживающей ринг, выразительно подмигнула.
— Но он очень плохо одет, — снова сказала женщина-судья.
— Кто плохо одет? — удивилась Жанна.
— Твой Миша. Он ужасно подстрижен. Кто это его стриг?
Жанна снова глянула на меня. Но это был уже совсем другой, негодующий взгляд.
— Халтура, — жестко определил, подойдя к женщине-судье, мужчина, похожий на обезьяну. — Разве так стригут, скажите на милость, Сильва Васильевна?
— Стопроцентная
— Это что-то ужасное, — сказал обезьяноподобный мужчина.
— Невообразимый кошмар, — прошипела Сильва Васильевна. — Чтобы так изуродовать собачку!
Они отошли от Жанны. Жанна обернулась ко мне.
— Вечно ты берешься не за свое дело!
— Как? Но ты же сама просила…
— Кто? Я? Да ты что? — прошипела Жанна.
Миша поднял голову и облаял меня, будто понимал, что я одна во всем виновата.
— Знаешь что, — сказала я. — Если так, то я лучше уйду…
Жанна поняла, что еще минута, и я выполню свое слово.
— Ладно, — примирительно сказала она. — Хватит. Не будем ссориться.
Снова раздался гонг. И снова хозяева собак вместе с пуделями медленно зашагали по кругу. Конечно, Миша выделялся.
Все пудели были щегольски подстрижены, тщательно расчесаны, а Миша выглядел и в самом деле каким-то общипанным.
Что ж, я в конце концов, не парикмахер и мне еще ни разу не доводилось стричь хотя бы одного пуделя.
Вечером состоялось награждение собак медалями и памятными значками. Миша получил всего лишь малую серебряную медаль.
Ранние осенние сумерки спустились над аллеями и павильонами выставки. Внезапно похолодало, стал накрапывать дождь.
Миша шагал впереди нас, со своей только что полученной серебряной медалью на шее.
Злосчастный коричневый пудель обогнал Мишу, и мы с Жанной увидели — на шее его красуется золотая медаль на красной ленточке.
Жанна посмотрела на меня, а я на Жанну, и вдруг мы обе одновременно рассмеялись.
— А, — сказала Жанна, махнув рукой. — Если хочешь, серебряная медаль тоже чего-то стоит!
— В конце концов, это все не серебро и не золото, а самые обыкновенные жестянки, — заметила я.
— Конечно, и вообще Мише серебро даже лучше идет, чем золото!
Жанна была оптимисткой по натуре и любила во всем, что бы ни случилось, искать светлую сторону.
Ринг опустел. И только неведомо откуда забежавшая маленькая дворняжка стояла под забытым флагом с изображением длинноухого пуделя.
Я еще раньше приметила ее. Белая, в коричневых пятнах, хвост крючком, она удивленно оглядывала своих более счастливых выхоленных, избалованных собратьев, ради которых было затеяно все это: флажки, огораживающие ринг, важные судьи, медали на ленточках.
О чем она думала? Может быть, о недоброй своей судьбе, о том, что угораздило ее родиться
Я все оборачивалась, идя по аллее к выходу, смотрела на нее, она пристально и, как мне казалось, грустно глядела вслед собакам с медалями, уходившим домой, под надежную и теплую крышу, а ей суждено было остаться здесь, в одиночестве, под холодным небом осени…
Порой на Жанну внезапно нападал стих откровенных признаний.
Это случалось не часто, но все же случалось. Так было, к примеру, тогда, когда мы узнали, что Паша Ануров, вскоре после окончания школы, женился на нашей географичке Ларисе Ивановне.
Мне казалось, и на этот раз Жанна что-нибудь такое придумает в ее стиле: скажем, что Паша женился на Ларисе Ивановне для вида, а на самом-то деле…
Но Жанна заявила напрямик:
— Конечно, хотя она и старше, его, но ему с нею интересней, чем со мной.
Мне стало жаль Жанну.
— Да она же старше его на целых четыре года!
— На три с половиной, — поправила Жанна. — Зато Лариса спортсменка, мастер спорта, а я даже в волейбол играть не умею. И на лыжах плохо хожу, и вообще я толстая, и ноги у меня короткие, не то что у Ларисы, у нее чуть ли не от самых ушей растут…
Она продолжала говорить, стремясь выискать в себе новые недостатки, все более впадая в радостный азарт откровенного самобичевания, но мне казалось, что она, упиваясь своими словами, все же любуется со стороны своей, может быть, чуть наигранной искренностью.
Впрочем, такие вот приступы беспощадной самокритики случались редко. Большей частью Жанна была довольна собой, каждый ее поступок представлялся ей безукоризненным, и она по-прежнему не уставала говорить о своей неотразимости.
Так, например, она всерьез считала, что ее непременно должны взять сниматься в кино.
— У меня же на редкость характерная внешность, — утверждала Жанна. — Такие, как я, не валяются на улице, не каждый день встретишь…
Особенно часто она стала говорить о съемках в кино после того, как Тамара наотрез отказалась сниматься. Но потом «почти Кадочников» сумел-таки уломать Тамару, однажды утром заехал за ней на машине, и они вместе отправились в студию.
В тот вечер Жанна сидела у меня, то и дело поглядывая на часы, и поминутно спрашивала:
— Когда же она приедет, как думаешь?
— Откуда мне знать? — отвечала я. — Придет, никуда не денется…
— Счастливая, — вздыхала Жанна. — Подумать только, увидит себя на экране, и весь мир в один миг узнает ее!
— Уж так и весь мир?
— Ну, вся Москва, тоже город не маленький.
Жанна мечтала вслух, что было бы, если бы ее пригласили сниматься в кино. Она бы, наверное, ходила на все сеансы подряд и всем своим знакомым, друзьям, соседям и одноклассникам доставала билеты, и ее стали бы узнавать на улице.