Дома стены помогают
Шрифт:
Вернулась она на другой день вечером. Я ожидал ее. Мысленно объяснился с нею начистоту. Я старался убедить ее в несерьезности и случайности происшедшего. Я говорил: главное — это семья, для меня нет никого дороже нее и дочки, и что все надо поскорее забыть.
Я договорился до того, что стал убеждать Валю вслух, хотя ее самой еще и в помине не было. И мне казалось, она не может не поверить мне, она, в конечном счете, бесспорно согласится со мной.
Когда она пришла, я стал говорить. Я говорил долго, как мне думалось, доказательно, она, казалось, слушала,
— Умоляю, только не волнуйся, не забывай о нашем сыне…
Тогда она сказала:
— Сына не будет…
Поначалу я лишился слов. Потом стал допытываться, что это такое она сказала? Пусть пояснит, сказал я, что это все означает.
И она спокойно пояснила, что все уже позади и нашему сыну, о котором мы мечтали, и в самом деле уже никогда не суждено появиться на свет.
Помню свой нелепый вопрос:
— Как же теперь будет?
Она ответила:
— Никак не будет.
Я стал уговаривать, но она настояла, и мы разошлись, разменяли нашу двухкомнатную квартиру. Она получила однокомнатную, а мне досталась комната в коммуналке. Спустя несколько лет Комитет по делам физкультуры и спорта выхлопотал мне однокомнатную квартиру на Войковской.
Вот и вся история, в которой я долго винил не себя, а Валю.
Иногда я спрашиваю себя, сколько лет было бы теперь нашему сыну? Какой бы он был? На кого похож? И мне кажется, он живет где-то, совсем неподалеку от меня, только я никак не могу добраться до него. Но когда-нибудь он появится, и мы с ним заживем вместе…
— Любит, — с горестной убежденностью повторила Туся. — Я бы на ее месте, конечно, не любила бы тебя, да и за что тебя любить, папа? Скажи сам, разве есть за что?
— Нет, — честно признался я. — Разумеется, не за что.
— И я так считаю, — продолжала Туся, глубоко вздыхая, так, обычно, вздыхают дети, хорошенько наплакавшись. — А вот тоже ничего не могу с собой сделать.
— Почему не можешь? — спросил я.
— Потому что тоже люблю тебя…
Она снова обняла меня, и мы долго стояли так, не говоря больше ни слова, а добрый мудрый Аут смотрел на нас, сидя в машине, смотрел серьезно, сосредоточенно, будто хотел сказать что-то очень важное и нужное для всех нас…
Дома стены помогают
Рассказ
Прошло около полутора месяцев с того дня, как папа ушел на фронт, а за все это время мы от него получили только одно письмо.
Письмо было коротким, несколько строчек, написанных размашистым, хорошо знакомым папиным почерком:
«Дорогие мои! Я жив-здоров. Обо мне не беспокойтесь. Часто думаю о вас, если будет трудно, уезжайте к Грише, у него поживите. Надеюсь, что недалек час, когда мы опять встретимся у нас, в Москве, дома».
Еще тогда, когда папа был в Москве, он решил, чтобы мы с мамой уехали к его брату Грише.
Мне никогда не приходилось видеть папиного брата, он не приезжал в Москву, только изредка писал открытки, но в нашей семье
Когда-то в юности, поругавшись с отцом, моим дедом, он ушел из дома, был лесорубом в лесах Карелии, потом какими-то судьбами переехал в Архангельск, плавал матросом на рыбном сейнере, потом перебрался в Башкирию, стал механиком на пассажирском пароходе.
Там, в Уфе, на берегу реки Белой, он построил дом, жил в нем со своей женой Анфисой.
Анфисы я тоже никогда не видела, по слухам, она была красавица. Гриша однажды прислал нам фотографию круглолицей, с широко расставленными глазами женщины. Влажные губы ее чуть улыбались, на подбородке виднелась ямочка. Косы венцом на голове. Она была поистине прекрасна.
— Однако, — сказал папа. — Оторвал-таки братишка жену, лучше, кажется, не придумаешь…
Мама строго глянула на него, папа сконфузился, замолчал. Он немного побаивался маминого сурового характера, тем более что бывал грешен перед нею, случалось, мог загулять с приятелями, поздно явиться домой и даже приударить за какой-нибудь хорошенькой, правда, во всех своих прегрешениях он после признавался и охотно каялся маме, а она долго не желала прощать его, она-то была безупречной женой и матерью, никогда, никого не признающей, кроме своей семьи.
Еще в Москве папа договорился в своем наркомате, чтобы нам с мамой достали билеты в Уфу тогда, когда мы решим уехать.
И вот в конце июля, когда в Москве стали частыми воздушные налеты, мама уволилась с работы, она работала в Ленинской библиотеке, в читальном зале, поехала в папин наркомат за билетами, и мы отправились с нею в Уфу.
Рано утром мы вылезли из вагона на уфимском вокзале, оставили наши чемоданы в камере хранения и пошли искать Прибрежную улицу, там жил папин брат, дядя Гриша.
Прибрежная находилась на краю города, на берегу реки Белой. Мы увидели деревянный дом с большим садом, окруженный бревенчатым забором.
Калитка в сад была закрыта. Я позвонила. Никто не ответил. Я позвонила снова.
Чьи-то шаги послышались за калиткой, негромкий старческий голос спросил:
— Кого надо?
— Фалалеевы здесь живут? — спросила мама.
Щелкнула задвижка, отодвинулся засов. Калитка раскрылась.
Перед нами стояла старушонка очень маленького роста, почти карлица, крохотное, с кулачок, лицо, крючковатый нос, впалые глаза непонятного цвета.
Наина из «Руслана и Людмилы», да и только!
— Нету Фалалеевых, — отрезала Наина, голос у нее был под стать всему ее облику, скрипучий, резкий. — Уехали.
— Куда уехали? — спросила мама.
— Известно куда, на фронт.
Мы переглянулись с мамой. В самом деле, и как это нам не пришло в голову, что Гриша мог уйти на фронт? Я спросила:
— Анфиса тоже на фронте?
— Тоже, куда же она без него, — ответила Наина и стала медленно закрывать калитку.
— Постойте, — сказала мама. — Постойте, посоветуйте, что же нам делать?