Домбайский вальс
Шрифт:
А покуда обошлось, бог миловал, без пожара, ограничилось всё припухлостью глаза и синяком. Об этом будет сказано ещё не раз, а тем временем пока следует, сдаётся, скупо описать студента из Ростова-на-Дону, чтобы читателю стало понятно, с кем он познакомился.
У Порфирия были тонкие руки и нежная кожа, и был он похож на девушку. На Ивана он смотрел восторженными голубыми глазами и старался во всём ему подражать. Хотя получалось это у него, прямо сказать, не очень похоже. Например, называл он Якова Марковича Братцем Кроликом робко и застенчиво, совсем не в пример своему весёлому и грубому идолу.
И если
Это был большой, толстый и добрый человек. Он был похож, как справедливо заметил Иван Краснобрыжий (кстати, не он первый) на Пьера Безухова из Льва Толстого. На горных лыжах он кататься не умел, но каждый день не оставлял попыток и ходил на склон позади альплагеря "Красная Звезда", чтобы якобы там похудеть. Но Иван был уверен, что это чепуха на постном масле и одна брехня для видимости, а на самом деле всё дело было в "керосине" со Светкой, врачихой турбазы. Крутить роман на туристском жаргоне того времени называлось почему-то "керосинить". А летом, на пляже, "кидать палки".
После тренировок Юрий Гаврилович ставил сушить огромные, с красными задниками, горнолыжные ботинки на радиатор отопления и заваливался отдыхать на скрипучую кровать. Кряхтел и вздыхал, показывая этим, что устал. Кроватная сетка под весом его громоздкого тела прогибалась, чуть ли не касаясь пола, и становилась похожей на гамак. От ботинок кисло пахло сырой прелой кожей, и это вызывало у Якова Марковича изжогу и тошноту. Кроме того, глубокое отвращение к горнолыжному спорту вообще и к Домбайской поляне в частности.
До конца смены оставалось пять дней и шесть ночей, и Кролик с нетерпением ждал конца своим страданиям.
Последние два дня стоял особенно лютый мороз, какого, говорят, в Домбае не было никогда. Ветра тоже не было, а то бы совсем конец света. Ветер заблудился где-то в горах. И поделом ему, злому, нечего зря дуть. Воздух, казалось, остекленел от холода. Туристам, отваживавшимся выходить наружу, становилось удивительно, что таким воздухом можно было дышать. Днём опускался морозный густой туман. Небо и горы исчезали. Вместо них, над головой осторожно смотрящих вверх, возникала какая-то унылая серая пустота, до которой было одинаково близко и далеко. Из этой пустоты сыпалась и сыпалась мелкая льдистая пыль. Ночью туман уходил ночевать в горы. Горы делались видимыми, будто рождались заново из волшебного небытия. Они укутывались в серебристую фольгу, стараясь произвести незабываемое впечатление. Светилось космической темнотой чёрное небо, на котором, как в московском планетарии, сияли лучистые звёзды. Мороз усиливался. Домбайская поляна погружалась в первозданную тишину.
Порфирий Курочкин приуныл. Он сидел на своей кровати, листал справочник фотолюбителя, что-то важное записывая в блокнот. Иногда дышал на озябшие руки. Вид у него был угрюмый. Время от времени он осторожно трогал здоровенный синяк под глазом и морщился кисло.
VII
Иван Краснобрыжий вернулся с обеда последним, как всегда в отличном расположении духа, разопревший от съеденных кислых щей со свиным салом и гречневой каши с тушёнкой, тоже свиной. Калории вызывали у него благородную отрыжку, которой он интеллигентно хвастался, повторяя при этом: "Пардон, я не нарочно".
– Ну
– шумно выдохнул он слова, плюхаясь на свою кровать.
– По пути из столовой заглянул наружу - мрак! В такую погодку хорошо быть покойником: долго не испортишься.
Порфирий дёрнулся смешком и скрипнул кроватью.
– Хреновый обед, - подытожил Иван и отрыгнул, дёрнувшись могутной грудью.
– Завтрак ещё куда ни шло. А обед - дерьмовый. Съел - вроде нажрался. Через пять минут хоть начинай по новой. Нет, так дело не пойдёт.
– Завтрак должен составлять пятьдесят процентов дневного рациона, - заметил Яков Маркович, сидя на своей кровати и пришивая оторвавшуюся от пиджака пуговицу.
Иван сочно хрустнул пальцами, сплетя их между собой и выставив над головой, будто выстрелил из пугача. И спросил, протяжно зевнув:
– Братец Кролик! Как там по твоим житейским правилам, что полагается физически крепкому мужчине после обеда? Только умоляю, не говори, что надо вздремнуть. Это пошло.
Яков Маркович сморщил своё маленькое, удивлённое лицо и ответил обиженным голосом:
– Вот ты, Ваня, всё смеёшься. Тебе бы только смеяться. Погоди! Поживёшь с моё, станешь постарше. Узнаешь, что к чему и почём фунт лиха...
– Не трепись!
– прервал его Иван.
– Не знаешь, так и скажи: не знаю мол. Ни хрена ты, Братец Кролик, не петришь. После обеда сытому и здоровому мужику, допрежь всего, самое наилучшее какую-нибудь тёплую и мягкую стерву пощупать. Слыхал анекдот? Солдат налопался и спрашивает: что ты там, бабка, гутарила насчёт гребли? Хм! На пуховой перине?
– Иван поднял одну бровь, зажмурил другой глаз, покрутил жёлтыми прокуренными пальцами воображаемый ус и оглушительно расхохотался.
– Как, Фирка, - спросил он, успокоившись, - не в бровь, а в глаз?
– Да, - неуверенно произнёс Порфирий и густо покраснел.
Один глаз у него заплыл и превратился в узкую щёлочку.
– Чего краснеешь, как красная девица? Что естественно, то общественно. Ты вон из-за кого свой фингал заработал? Из-за них, курвов. Верно, они того не стоят, чтобы из-за них хороший парень по морде получал. Однако факты упрямая вещь, как справедливо говорил в своё время разоблачённый культ личности.
– Эх, кабы не ты, старый хрен моржовый, добавил Иван, обращаясь к Якову Марковичу, - мы бы сейчас с отроком пригласили на двоих пару лебедей, - Иван снова хрустнул пальцами.
– Тут одна, плять, плавает - глаз не оторвёшь. Ух, хороша зараза! Мороз по коже. Прямо как у Пушкина:
"Глядь - поверх текучих вод лебедь белая плывёт"
– Как тебе не стыдно, Ваня!
– укоризненно сказал Яков Маркович, закончив пришивать пуговицу и стараясь откусить нитку.
– Всё ж таки ты семейный как-никак человек.
– А что?
– А то. Нехорошо это. К тому же пагубно влияешь на подрастающее поколение.
– Чего нехорошего, не пойму. Однова живём. Очень верно заметил величайший поэт всех времён и народов Иван Барков, между прочим, довожу до вашего сведения, мой тёзка: хощет вошь и хощет гнида, хощет бабка Степанида, хощет северный олень, все хотят кому ни лень. Так, что ли, а? Подрастающее поколение?
– Он вытащил из рыжей пачки сигарету и закурил, со свистом втягивая в себя дым и выпуская его, отработанный, через ноздри.
– Иван подмигнул Порфирию.
– Закуривай, отрок.