Домбайский вальс

Копылов Юрий Алексеевич

Порфирий взял из пачки сигарету, неловко ухмыляясь. Яков Маркович задохся от дыма и стал разгонять его рукой, повторяя: "Фу! Гадость!"

– Послушай! Может, и ты с нами, братец Кролик?
– спросил Иван.
– А? На троих. Подыщем тебе симпатичную старушенцию и вперёд. Скажи честно, ты хоть раз своей карольчихе изменял? Если нет - я тебя живо научу.

– Знаешь что, Ваня!
– зашёлся от возмущения Яков Маркович.
– Я хочу сказать тебе только одно: во-первых... раз!
– Здесь

голос его сорвался, и вышло очень смешно.
– Ты невоспитанный и грубый человек - это раз.

– Два, три, четыре, пять, - подхватил Иван, - вышел Кролик погулять. Вдруг охотник выбегает, прямо в Кролика стреляет. Пиф-паф, ой-ёй-ёй, помирает Кролик мой. Привезли его в больницу, оказался он - живой. Ну, будет, будет тебе, старик. Уж и обиделся. Ажник губы дрожат. Чего ты такой обидчивый? Ну, что я такого сказал? Ведь я шуткую, потому что я тебя - люблю. Честное слово. Совсем ты шуток не понимаешь, братец Кролик. Скажи-ка, дядя, только быстро: "вдох-выход-вход-выдох". Не спотыкнёшься, я тебя поцелую. В плешку лысины.

– Отстань ты от меня, ради бога, Христом - богом тебя прошу!
– взмолился Яков Маркович, чуть не плача.

Иван рывком поднялся с кровати, достал лежавшую на "стерванте" гитару, с большим голубым бантом на грифе, поставил одну ногу на стул, облокотился на колено и взял несколько оглушительных аккордов, перебирая своими толстыми, словно надутыми, пальцами струны. Потом запел приятным, глуховатым, хрипатым голосом, баритоном:

Передо мной Белалакая

Стоит в туманной вышине.

А струйки мутные так медленно стекают

За воротник - кап-кап - и по спине...

Он никогда не пел всю песню с начала и до конца. Пропоёт от силы один куплет и бросит. Говорил, что никак не может запомнить всех слов.

Порфирий засунул руки в светонепроницаемый мешок, будто в муфту, и сосредоточенно перематывал плёнку.

– Между прочим, - неожиданно заявил он, - из пихтовой смолы делают канадский бальзам.

– Это ты к чему?

– Не знаю, - признался Порфирий и покраснел.

– Ну, и фотография у тебя, Фирка, доложу я тебе!
– сказал Иван, выражая сильное удивление.
– Не лицо, а рожа. Как у Муссолини, когда его волокли вешать вниз головой.

– Я ему ещё дам!
– буркнул Порфирий.

– Сам виноват. Запомни правило: где двое, там третий - лишний. Зачем ты полез снимать Ромео, когда он обжимал в углу свою Джульетту?

– Пойти, что ли, заняться санитарной обработкой, - проговорил в раздумье Яков Маркович.

– Что это означает в переводе с бюрократического на русский?

– Я думаю, - сказал смеясь Порфирий, - это значит умыться перед послеобеденным сном, то бишь мёртвым часом.

– Хм!
– хмыкнул Иван.
–

Чудён, ты братец Кролик, как я погляжу. Типичный бюрократ. Что ни слово, то перл.
– Он помолчал.
– А где же это наш Пьер Безухий? Давно с обеда не пришёл. Должно быть, опять к свой врачихе попёрся, к Светке. Хороший малый, а дурак. Нашёл тоже, топор под лавкой! Не нравится она мне. Не люблю я баб, которые сами на шею вешаются. Бабы гордые должны быть. Свою женскую сучность должны демонстрировать. А эта - мымра! Ноги толстые, как свиные окорока. Когда в брюках, куда ни шло. А в платье или в юбке - глядеть противно. И зубы у ней щербатые, кпереди отогнутые. Которые верхние.

– Отчего это все мужчины, - задал риторический вопрос Порфирий, - обязательно женщинам на ноги смотрят.

– Вопрос останется без ответа, - произнёс Иван, пощипывая меланхолично струны гитары.
– Разве вот только наш друг и товарищ Кролик растолкует. Скажи, братец Кролик, почему мужики на женские ножки глядят? Отрок интересуется. Хочет жизнь познать, в самый корень заглядывает. Ты-то сам, братец Кролик, поглядываешь на женские ножки? А? Братец Кролик.

– Не знаю. Отстаньте от меня!
– сказал Яков Маркович устало.

– Что я говорил? Вопрос остаётся без ответа, - с удовлетворением подвёл итог Иван. И пропел, бренча по струнам:

Пять ребят о любви поют

Чуть охрипшими голосами...

И тут же продолжил, переходя на частушечный лад:

Опять зима, опять мороз,

Опять на печку пополоз

Опять вясна, опять цвяты,

Опять мы с девкими в кусты...

Он оборвал частушку и спросил, без уверенности на успех:

– Может быть, покернём, ребята? Всё равно делать не хрена. Хоть бы затейника какого-никакого завели, два прихлопа, три притопа. Турбаза называется. Ну, так как, сыграем? Погода дрянная - дальше некуда. Читать неохота - всё наскрозь прочитал. Меня после первой страницы начинает в дремоту склонять.
– Он дёрнул рукой.
– Одна брехня на постном масле. И за что им такие деньжищи, не понимаю. Я с утра до вечера вкалываю, как лошадь, руки по локоть в масле, грязный, как свинтус - полтора куска получаю. Да плюс вычеты. А они, эти писатели, журналисты разные, жиром бесятся, бумагу марают, чернилами, на среднем пальце мозоль набивают - им большенные тысячи. Где логика, спрашивается? И пропел из Окуджавы:

Плачет старушка: мало пожила...

А шарик вернулся, а он голубой...

– Зря платить не будут, - сказал Яков Маркович и поджал губы.

– Молчи, братец Кролик, коли бог тебя умом обделил! Лучше садись за стол, я тебя в покер обыграю. И ты, отрок, садись. Оставь свою сбрую. Тряхнём, братцы, стариной.

– Втроём неинтересно, - протянул Порфирий, вставляя кассету в фотоаппарат ФЭД (кто не знает, поясняю: Феликс Эдмундович Джержинский).