Домбайский вальс
Шрифт:
– Садись, тебе говорят! Упрямый чёрт! Мало тебе один глаз подбили. Будешь артачиться, я до второго доберусь. Для симметрии. Эх, жалко, Пьер Безухий ушёл. Хороший малый, а дурак, я уж говорил. Из-за баб мы все дураки. Лыжи придумал себе. Тоже мне! Артист, х-хе! Да ну их на хрен эти лыжи!
– Он продолжал подёргивать и перебирать струны гитары, не снимая ноги со стула.
– Мне свои кости дороже. Не пойму, чего хорошего? Взад-вперёд толкутся на одной горе, будто мочалкой по заднице трут. Ну, съехпл раз-другой и хорош. А то цельный день! Нет, эта работёнка не по мне. Я понимаю - футбол. Там хоть интерес, азарт. А лыжи - профанация. Мне простор необходим.
Или ещё с пешнёй сейчас на речку, окуней на мормышку таскать из пролуби. Это, брат, цельная эпопея, едри её в душу! Доху надел, четвёрку в карман и сел на весь день на ящику. Тоже хорошо, разлюли малина!
Разлюли малина, я его любила,
Я его любила, а он к другой ушёл...
А здесь, сказывают, какая-то форель водится. Говорят, больно вкусная. Сладкая. Сомневаюсь я.
– Королевская рыба, - вставил Порфирий.
– Хемингуэй о ней писал.
– Да я пробовал закинуть - ни хрена не поймал. Верно, мороз сильный. Но всё равно, по-моему, брехня это. Разве в такой водопадной воде рыба удержится, чтобы против течения плыть?
– Он рванул струны и пропел:
Телеграмма уж готова,
Ни одной в ней запятой,
В ней всего четыре слова:
Мама, я хочу домой...
Последнюю строчку он повторил голосисто, громче, протяжнее, нажимая на ударные гласные:
Ма-ма, я хочу домо-ой!
– Пойти туалетных принадлежностей прикупить, - раздумчиво повторил Яков Маркович, заторможено, меланхолично.
– Вскорости Вовка подрастёт, - размечтался Иван.
– Сынок мой, Владимир Иваныч, пять годков ему. На рыбалку, на охоту будем вместе мы ходить. Потешный, гад! Ты, говорит, папаня, не пей и мамку не обижай. А я её не обижаю, я её - люблю. Вот те крест! Иной раз бывают колотушки, когда переберу. Я прощения попрошу. Она простит. И все дела. Она мне свет в окошке, ласточка моя. Ну, ладно, хватит сопли жевать. Давайте сыграем.
– Втроём неинтересно, - проныл Порфирий.
– Я не буду, - решительно заявил Яков Маркович.
– Почему, братец Кролик?
– Я не умею, вот почему.
– Это ты врёшь. Сразу видно, что врёшь. Я видел, с каким ты неподдельным интересом слушал, когда нам Петька её показывал. Врёшь, врёшь.
– Всё равно не буду.
– Это почему так перпендикулярно?
– Не буду и всё.
–
– Хоть как проси. Сказал - не буду.
– А если я тебя очень сильно попрошу.
– Я тебе уже сказал: нет и всё. Отстань от меня.
– Хочешь, братец Кролик, я тебе новую частушку покажу? Которой научил меня Лёха Липатов с гидростанции. Слушай:
Моя милка сексопилка и поклонница минета,
Мы с ней вместе осуждаем диктатуру Пиночета...
Иван побулькал мокротными смешками, провёл пальцем поперёк струн, потряс грифом, продлевая звук, и прихлопнул его ладонью.
– Как? Правда, ништяк ржачка?
Яков Маркович не знал, что такое "сексопилка", и уж тем более не знал, что такое "минет". Но опыт прожитых лет подсказывал ему, что это что-то постыдное и гадкое. Он побледнел и отвернулся.
– Ну, хорошо. Хочешь, я перед тобой на колени стану?
– Иван снял ногу со стула и положил гитару на кровать.
– Давай сыграем. Чего тебе стоит?
А не то, я пойду за стенку с академиками спорить. Страсть люблю спорить на разные темы. Потешный старикан этот Неделя. От придумал себе фамилию! Прямо для футбольной команды - вместе с Понедельником играть. Ну, так как, сыграем? Я братцем Кроликом обещаю тебя больше не звать. Буду величать исключительно Яковом Марковичем. Даю честное слово. Санитарной обработкой своей наружности после займёшься. Фирка, чёрт паршивый! Чего ты там возишься? Живо садись к столу. А не то сейчас другой глаз подсиню.
Иван шутливо замахнулся своим огромным кулаком.
– Иду, иду!
– торопливо согласился Порфирий, укладывая свою "сбрую" в тумбочку.
– Сейчас.
– Вот видишь, Яков Маркович, дорогой товарищ Кролик, и отрок хощет. Его пожалеть надо, ему фотографию попортили. Составь нам компанию, сделай милость.
– Ох, и липучий ты, Ваня!
– сказал Яков Маркович с тяжким вздохом.
– От тебя не отвяжешься.
– Он положил свою мыльницу, приготовленную для умывания, на тумбочку и начал подниматься, чтобы встать с кровати.
– Братец Кролик... Ой, пардон, нежданчик выскочил. Товарищ Яков Маркович, я тебя люблю. Ты смелый человек, я тя уважаю, чёрт тебя дери!
Яков Маркович вздрогнул, дёрнувшись сутулыми плечами.
– Эх, мать честная, матка боска! Щас бы писца кружечку!
– мечтательно проговорил Иван.
– Готов душу продать. Фирка, тащи картинки!
Иван взял с кровати гитару и пропел с грустинкой в голосе:
Тишины в сраженьях мы не ищем
И не ищем отдыха на марше...
Он последний раз ущипнул струны гитары и положил её на место, на "стервант". На чёрном блестящем грифе выделялся этакой завитушкой голубой бант. Порфирий достал из ящика тумбочки ветхую колоду карт. До такой степени замусоленную и жирную, что из неё, по заверению Лесного, в данный момент отсутствующего, можно было варить суп. Стол придвинули к кровати Ивана, чтобы освободить проход. Стол качался. Его долго двигали так и эдак, он всё равно качался, сукин сын, как пьяный.