Домбайский вальс

Копылов Юрий Алексеевич

– Пол неровный, - заключил авторитетно Иван.

Порфирий сложил несколько раз обрывок газеты и подсунул его под одну из ножек стола. Попробовали - стол перестал качаться. Расселись по стульям, придвинулись к столу. Яков Маркович причесался поперёк лба, дунул на расчёску. Иван высыпал из коробков на стол целую гору спичек. Это были фишки. Договорились, что спичка имеет цену в гривенник. Каждый отсчитал себе по тридцать спичек, придвинул их к себе и положил на кон по две спички, то есть по 20 копеек.

–

Фира, выкидывай шепёрки - народу мало, - распорядился Иван.
– Да поди запри дверь на ключ. А то неровён час Левича принесёт. Разведёт баланду, начнёт мораль читать. Терпеть не могу всяких начальников, всех этих моралистов. То не так и это не так. И то плохо и это нехорошо. Как будто они в самом деле знают, что такое хорошо и что такое плохо.

– Потому что ответственность, - рискнул высказаться Яков Маркович.

– Да брось ты, братец Кролик, разводить турусы на колёсах. Ответственность понятие ископаемое.

Порфирий тщательно перетасовал колоду. Карты плохо слушались, трёпанные, и не хотели лезть в колоду, цепляясь размочаленными краями. Дал снять Кролику и сдал каждому по пять карт рубашками кверху, стараясь их небрежно пулять, разбрасывая кистью.

– Вот раньше, - заявил Яков Маркович, - как игра, так новая колода.
– Никто не обратил на его заявление никакого внимания.

– Локти выше!
– прикрикнул Иван.
– За этакую небрежность, при царе-батюшке, получил бы шандалом по башке.

Порфирий послушно приподнял локти над столом, заканчивая сдавать. Иван сгрёб свои карты, раздвинул их веером, поплевав на пальцы. Сделал непроницаемым выражение лица и произнёс равнодушно, как учил Пьер, или то есть Юрий Гаврилович:

– Ни хрена нет стоящего. Одна шваль. Не повезёт, так не повезёт. Не везёт мне в карты, повезёт в любви. Дай-ка мне парочку в прикуп, - попросил он у Порфирия, отбрасывая две своих, картинками вниз.

– Мне одну, пожалуйста, - сказал Кролик, затаившись.

– Беру три, - сказал Порфирий.

Тишина. Все разглядывают свои карты. Молчат, посапывая.

– Це-це-це!
– вдруг оживает Иван, пытаясь изобразить блеф.
– Ещё бы одну скинуть и взять другую, вышел бы плешь-рояль. Бывает и такое, когда не везёт...
– Сколько?
– спрашивает он у Кролика, выгнув бровь, как бы говоря: "Посмотрим-поглядим, как ты плохо играешь в карты"

– Ставлю одну, - чуть торжественно произносит Кролик и, посунувшись вперёд, подвигает спичку от своей кучки в середину стола, в центр, где лежит банк.

– А я, - решительно заявляет Иван, - одной тебе отвечаю и добавляю сразу ещё - четыре.

– Я пас, - говорит Порфирий скучно; складывает свой веер и кладёт неровную жидкую стопку карт в сторонку, маша кистью руки и отводя в сторону расстроенную голову, показывая этим, что заранее сдаётся.

Яков Маркович нервничает, на лице его появляются пунцовые

пятна. Он ещё и ещё раз разглядывает свои карты, поднеся их к своему большому носу, трусит, лихорадит, тянет время, якобы что-то считает в уме, и наконец, объявляет, будто освобождается от тяжкого груза:

– Я тоже пас.
– И аккуратно выкладывает свой веер картинками кверху, любуясь собранным им "стритом".

Иван радуется, что блеф его удался, но своих карт не показывает (у него на руках было всего две пары). И небрежно загребает своей широкой, поставленной на ребро ладонью, лежащие на кону спички к себе.

За окном быстро темнеет. Над столом, чуть сбоку, висит на длинном витом шнуре лампочка, прикрытая сверху железным колпаком в форме шляпы китайского кули. От лампочки, горящей вполнакала, падает вниз конус слабого света. В нём пыль вроде мечущихся мошек. Тени от голов играющих тоже слабые. За стеной слышны радостные крики, голоса туристов. Ничто не предвещает катастрофы.

На турбазе "Солнечная Долина" шум и гам и тарарам, веселие, безделие. Оно и понятно: молодёжь, студенты, без царя в голове. Живут припеваючи, спустя рукава. Одним словом, не Содом, а Гоморра, не дом, а умора.

Парни лихо водку пьянствуют; безобразия нарушают; юмор насмешничают, славных девушек по углам пытаются прелюбодействовать; шум горлопанят; дурь хвастают. Девчата от них не отстают. Губки разными красками пачкают, приноравливают их к целованию. Ресничками трепещут мотыльками. Глазки посверкивают драгоценными камешками: яхонтами, сапфирами, аметистами, горным хрусталём. И постреливают они ими и налево и направо. Иные, угорелые, по коридорам носятся, визжат, хохочут, будто их под мышками щекочут. Иные лебедью плывут. Иные лошадками туда-сюда переступают, пританцовывают. Ножками топ-топ, каблучками хлоп-хлоп, сиськами нежных девичьих грудей дрыг-дрыг, крупом попки дёрг-дёрг, хвостиком виль-виль...

Вот вам и на дереве - автомобиль. Не-ет. Безделье никогда не доводит до добра. Это ещё бог Саваоф в раю толковал не раз дурёхе Еве. А после уж Володя Ленин то ж говорил, проживая в Женеве.

Вдруг где-то недалече что-то жутко грохнуло, как артиллерийский залп, прокатилось эхом, пометавшись меж гор. И смолкло. Зловеще.

– Что это?
– с испугом спросил Кролик.

– Лавина, - сказал Иван, с трудом складывая карты в колоду, чтобы сделать новую раздачу; подошла его очередь.

И тут погас свет. И стало вдруг тихо, как в погребе.

– Вот, плять!
– ругнулся Иван.
– Фирка, сбегай, глянь, что там случилось. Зачем свет выключили?

Порфирий сбегал и скоро вернулся. Уже почти в полной темноте.

– Света нигде нет. Никто ничего не знает, что случилось.

– Пощупай-ка батарею, - велел тревожно Иван.

Порфирий потрогал радиатор водяного отопления, похожий на раздвинутые меха смолкнувшего баяна.