Домик в Армагеддоне
Шрифт:
И здесь то же, что было в Стяге: сами позвали, а что с ними делать – не знают.
Не столько испытывают, сколько третируют. То соберут всех в воскресный вечер, спросят, кто с утра на службе был, – и тех, кто не ходил в церковь, отправят домой. А тех, кто был на службе, попросят листовки по почтовым ящикам разнести.
И все. То в спортзал позовут, побиться – а перед боями молитву принято читать. В Сотне в спортзале другую молитву читают – “Против супостатов”, а стяжники научены свои читать – “Перед сражением” и “Александру Невскому”. “Читайте нашу, как у нас заведено”, – говорят сотенцы.
Лаполайнена
– Принеси-ка мне фелонь, – попросил отец Никифор.
В том месте, где указывал батюшка, Лаполайнен фелони – она же, понятно, риза – не нашел. Отцу Никифору некогда было ждать, и он велел оставить записку сотенцам – те должны были наведаться в Солнечный позже, с тем чтобы оттуда ехать к батюшке в Шанцевку – пусть они захватят с собой его фелонь. Лапа – может быть, второпях – написал в записке: “о. Никифор просил захватить его филонь. Она где-то в его комнате”. Вот и стал Лапа для сотенцев – Филоном.
Вообще в Православной Сотне выяснилось, что стяжники не очень-то подкованы в церковных порядках. Сотенцы всячески это подчеркивали. Но ведь в Стяге как говорили: “У вас своя работа, мирская”. К мирской работе их готовили, к мирской!
И баба Настя не успела научить Фиму церковной науке. А ведь знала все. Может быть, ждала, когда он сам начнет спрашивать? Но Ефим был уверен, что баба Настя ходит в храм на свиданья с дочерью своей погибшей. А разговоров о матери Ефим всегда как мог сторонился. Ни одного воспоминания о ней у него не сохранилось, да и баба Настя, признаться, не теребила душу рассказами. Вот и вышло: в церковь ходил сызмальства, во Владычном Стяге почти два года пробыл, но церковный уклад знает слабо, не назубок, как сотенцы.
Так и они ведь не за день поднаторели! Вот спросить бы у батюшки, когда наконец переменят сотенцы свое отношение к стяжникам. Только не рассердить бы отца Никифора таким вопросом, не выставить бы себя слабаком и нытиком. Этот пожилой голубоглазый священник – слегка сутулый, будто оттого, что мысли его долу клонят, со свободно растущей бородой, в которой клок сохранившихся темных волос, – совсем не похож на отца Михаила. В нем стержень, в нем пыл и звук призывного набата.
Спросил бы – да кто его знает, как в Сотне все устроено, кто тут главенствует и решает.
Отец Никифор, когда Саенко вошел к ним в номер, посмотрел на гостя неприветливо.
И когда благословлял, выглядел так, будто предпочел бы его тотчас спровадить.
Отец Никифор хоть и много старше отца Михаила, Ефиму с ним легче. И молчалив Никифор, и хмур бывает подолгу, бывает, найдет на него, так на весь день, как обложной дождь – а все же не чувствует Фима с ним скованности, как с отцом Михаилом. Но и отца Никифора частенько приходится додумывать да отгадывать.
Сначала Фима решил: батюшке неприятно видеть Саенко из-за неудачи, которую он потерпел в Несветае. А кому приятны свидетели неудач? Ведь наверняка будет расспрашивать. Но потом Фима догадался: это из-за него. Да, отец Никифор все видит, и ему не нравится, как принимают стяжников в Православной Сотне. Потому и глянул батюшка на Саенко строго,
Возвысил бы отец Никифор свой голос, велел бы сотенцам одуматься… Впрочем – пусть будет как будет. В конце концов и военком Ефима Бочкарева заждался.
– Готов ты голову сложить или так только, покрасоваться до первой юшки?
Нет, не может Фима сказать то, чего добивается от него Саенко, отрапортовать ему – не хочет.
– Тебе и ответить нечего?
– Мне есть что ответить, – сказал Фима спокойно и сразу почувствовал облегчение оттого, что может по собственной воле прервать начинающийся допрос. – Только не вам.
Он заметил, как напрягся Саенко, застыл. Стало быть, другого ждал – что Фима станет душу перед ним рвать, клятвы давать.
– А что так? – поперхнувшись, Саенко громко откашлялся. – Ты ведь не в кружок “Умелые руки” шел. Знал ведь, куда идешь. Знал, что здесь подчиняться нужно. Похлеще, чем в армии.
Ефим будто с горки покатился. Теперь все пойдет само собой. Сейчас договорят, еще несколько фраз, наверное, – и обратной дороги уже не будет. А дальше?
Впереди? Что там? Армия, конечно, что ж еще. Волчья жизнь. Дедовщина. Не прекращающееся ни на минуту покушение на твой человеческий облик. Гнись или гни.
Жри или сожран будь. И главное – следующий Тихомиров будет громыхать словами, которые следует произносить вполголоса, будет учить, как Родину уважать, не умея пробудить уважения к самому себе.
Ни за что не признается там, что был во Владычном Стяге.
– Подчиняться – не проблема, – Фима слегка повел головой. – Только есть у вас еще что-нибудь в запасе для нас?
Хотел сказать: “Мы за другим сюда шли”, – и вдруг вспомнил: говорил уже это, в стане Владычного Стяга, отцу Михаилу, кажется. Повторяется. Повторяется все. По кругу идет. По безнадежно замкнутому кругу. Вспомнил, как стоял в толпе стяжников перед штабом, стараясь поскорее смириться с тем, что Стяга больше нет, – закрыт.
Устал.
Фима стал вспоминать тот день, выхватывать из памяти одну жгучую подробность за другой, и даже Саенко вдруг как-то отдалился, стал совсем не важен. Любовно перебрал всех своих: Чичибабин, Демин, Затулин, Супрунов. Вот если бы держаться на выбранном пути только таких людей, прозрачных таких, звонких. Чичибабин с Супруновым уже в армейке. Может, потому и ушли, что почувствовали: не будет в Православной Сотне того, что в Стяге было. Из их четверки кроме него только Супрунов и остался. Тоже уклоняется. Тоже ждет. Молчит пока Женька насчет Православной Сотни. Но Фима чувствует: и Женя растерян. Из “Александра Невского” – из тех, кто пришли с ним в Сотню, – в армию почти никого не забрали.
Лаполайнену и Кочеткову отсрочки родоки выбили. Олейнику – только через год.
Семен по настоянию родителей поступил в семинарию.
Одиноко как никогда.
Дурацкая армейка! Как они там? Какими вернутся?
Саенко тем временем успел вспылить, бросил что-то резкое.
– Антон вас привел, ему и расхлебывать, – говорил он. – Нам партизаны в строю не нужны. У нас дисциплина, дружочек. Нам с детворой нянчиться некогда. “Не вам”. И ступайте себе дальше в куличики играть, пишите вон на стенках свой Армагеддон.