Домик в Армагеддоне
Шрифт:
Слова давались ему нелегко – будто песок языком выталкивал, но когда-то надо, наверное, сказать. Произнести. Когда уходил от них, сказать не сумел. Все, на что хватило смелости, – сбивчивое, со множеством перечеркнутых, поверху переписанных фраз письмо, прикрепленное магнитиком к холодильнику. Туда же крепили счета за телефон и коммуналку.
– Знаешь, я в последнее время думаю: может быть, нормальная – и есть самая пропащая? Вот как моя. Или нет? Ты не перебивай, Надя. Или нормальная – самое большое испытание, какое только может выпасть? Не знаю.
Надя отвернулась, качнулась несколько раз всем телом.
Молчит. Губы сжаты.
Не станет она об этом. Отмолчится. Не станет. О самом главном никогда не говорит.
Обходит. Так уж устроена. О чем угодно, но о главном – никогда. И ему, наверное, не надо было. Она и без его слов все понимает. Может быть, лучше даже, чем он сам. Это он от нервов сорвался. Да и то сказать, привык тут слышать такие, раскаленные речи. С ней этого нельзя.
Ни с того ни с сего вспомнил прибаутку из ее детства: Надюшка-пампушка, дай папушке плюшку. Нужно было губами шлепать и слегка шепелявить. А она принималась щеки раздувать изо всех сил, как трубач, – изображала пампушку.
Нужно о другом. О самом простом. Непременно – о самом простом.
– Ты завтракала?
– А как же!
– Дома?
– Дома.
– Что на завтрак было?
– Сырники.
– Со сметаной?
Надя медленно, будто стряхивая что-то невидимое, проводила ладонью по ладони.
Степан Ильич улыбнулся: он отлично помнил этот ее жест – тихое поглаживание ладони. Будто другого человека по руке гладит, утешает. Вдруг почувствовал, как ему радостно наблюдать за ней.
– Сметана оказалась старая, – сказала Надя, поворачиваясь к отцу. – Мама думала, что вчера купила. Оказалось – давношняя. Пришлось без сметаны, с сахаром. А ты чего улыбаешься?
– Так.
– Чуть не забыла. У меня в сумке и для тебя сверточек. Я же к тебе ехала, вот мама и нажарила. Мама, правда, боялась, ты не возьмешь. Ты возьмешь? – Степан Ильич кивнул. – Чего улыбаешься, скажи?
– Да сам не знаю.
Надя обхватила себя руками.
– Осень, зараза, подкралась. Снова слякоть, насморки. – Зажмурившись, Надя положила ему голову на плечо. – Пап, как хорошо видеть, что ты улыбаешься. Ты так улыбаешься – как мальчик. Ты же у меня совсем мальчик, пап.
– Ну прямо!
– Непутевый мой мальчик. Дай ручку.
Взяла его за руку.
– Холодная, – сказал Степан Ильич. – Давай я плед вынесу?
– Не, – качнула головой. – Не надо.
– Замерзнешь.
– Не. Слушай, а у них там иконы везде, да?
Улыбнулся опять:
– Почему – везде?
Во двор плавно, почти беззвучно вкатился микроавтобус “Форд”. Оборвавшись на полуслове,
– Ты бы, Надь, платок на голову накинула. Есть у тебя платок, шарфик какой-нибудь?
Надю больно кольнула внезапная подавленность отца. Снова этот потерянный вид, суетливые пальцы, похожие на поклевывающих корм воробьев. Догадалась: она сейчас подводит его. Полезла в сумку, вынула блескучую кепку с логотипом “Медиа Пресс”, накинула на голову.
– Только это. Можно?
Отец без всякого энтузиазма рассмотрел покрытую стразами кепку, неопределенно пожал плечами.
– А так?
Надя развернула кепку козырьком и логотипом назад.
Отец вздохнул и повернулся к машине.
– Я тебе потом вынесу.
Машина стояла с заглушенным двигателем, но из нее никто не выходил.
– Ах! – Спохватившись, отец кинулся к воротам. Увидев, как он неуклюжей трусцой пробирается между молодыми деревцами и машет рукой в сторону машины – мол, бегу, бегу, – Надя отвернулась. Оставшись сидеть в беседке, она всматривалась в тонированное лобовое стекло. Не видно. Перевела взгляд на пестрый борт микроавтобуса и вдруг узнала его. Во весь борт – яркие силуэты строительных кранов и высоток и размашистое “Глория Билд”. Тот самый микроавтобус, крицынский.
Захлопнулись створки ворот, грюкнула металлическая задвижка, и отец медленно, как-то вопросительно двинулся к машине. Он будто собирался спросить кого-то или пытался вспомнить: теперь-то что? Встал к Наде спиной, опершись рукой о ствол груши. Потом решил сложить одно в другое стоявшие возле него ведра, плотнее прикрутил кран на колонке.
Из салона “Форда”, с обратной от Нади стороны, начали выходить люди. Их было человек десять, наверное. По двору растеклось упругое, полное живых пружинок движение.
Надя высматривала Фиму или его сверстников, но их здесь не было. Мужички лет за тридцать. Крепкие, легкие, то и дело ненароком расплескивающие избыточную энергию – смачно, с хрустом, потягивающиеся с дороги, шумно вдыхающие осенний воздух. Одеты неприметно: джинсы, однотонные темные футболки, простенькие кроссовки. Отойдя от машины, мужчины коротко кивали отцу. Неторопливо, избегая гомона, переговаривались.
– Слава богу, на месте, – тихо сказал один из них, только что разминавший затекшую спину.
– И легко добрались, зря только страху на себя нагоняли, – ответил ему другой и, низко пригнув голову, перекрестился. Вслед за ним перекрестились еще несколько человек.
– Не иначе Юлиными молитвами. А насчет лишнего страху – это ж тебе не щи солить, всегда лучше перебдеть.
– Шло бы и дальше так.
– Так и будет.
– Давайте-ка, братцы, сразу, не зевайте, – скомандовал кто-то, оставшийся в машине.
Мужчины вернулись к “Форду” и скоро зашагали в сторону дома с тяжелыми брезентовыми баулами. Кто-то тащил, закинув на плечо, кто-то на согнутом предплечье.