Дон-Кихот Ламанчский. Часть 1 (др. издание)

Де Сервантес Сааведра Мигель

— Клянусь Создателемъ, господинъ рыцарь печальнаго образа, отвчалъ Санчо, я ршительно не могу переварить нкоторыхъ вещей, которыя говоритъ ваша милость. И правду сказать, мн начинаетъ казаться, что все, что вы говорите о рыцарств, о вашихъ будущихъ имперіяхъ и королевствахъ, объ островахъ и другихъ милостяхъ господъ рыцарей, все это втеръ и чушь, потому что если бы кто услышалъ, какъ вы называете цирюльничій тазъ шлемомъ Мамбрена и увидлъ, что вотъ уже четыре дня не можете вы разубдиться въ этомъ шлем, то право бы принялъ вашу милость за полуумнаго. Тазъ этотъ у меня въ котомк, весь изогнутый и раздавленный; я собираюсь снести его домой, выправить тамъ и употреблять для бритья, если только Богъ дастъ мн еще свидться съ женою и дтьми.

— Санчо, клянусь этимъ самимъ Создателемъ,

которымъ клянешься ты, что ты безсмысленне всхъ оруженосцевъ въ мір. Какъ! находясь въ услуженіи у меня столько времени, ты до сихъ поръ не замтилъ, что вся обстановка, все окружающее странствующаго рыцаря кажется химерой, безуміемъ, странностью; все вокругъ него длается на выворотъ. И это вовсе не потому, чтобы такъ было въ дйствительности, но потому что посреди насъ неустанно дйствуетъ скопище волшебниковъ, которые все переворачиваютъ вверхъ ногами, придаютъ всему неестественный видъ, смотря потому, желаютъ ли они вредить или покровительствовать намъ. Вотъ почему, Санчо, эта самая вещь, которая теб кажется тазомъ, мн кажется шлемомъ Мамбрена, а третьему покажется чмъ-нибудь совершенно инымъ. И это была мудрая предосторожность со стороны покровительствующаго мн мудреца, заставить славный шлемъ Мамбрена, — это дйствительно шлемъ Мамбрена, — казаться всему міру цирюльничьимъ тазомъ, иначе весь міръ преслдовалъ бы меня, пытаясь отнять такую неоцненную вещь, какъ этотъ шлемъ. Теперь же никто вниманія на него не обращаетъ; даже этотъ негодяй каторжникъ, не успвши разбить его, не унесъ однако этого шлема съ собою. Между тмъ не думаю, чтобы онъ отправился съ пустыми руками, еслибъ зналъ, что это за неоцненная вещь. Береги же, мой другъ, этотъ шлемъ, потому что пока онъ мн не нуженъ. Теперь, напротивъ того, я долженъ снять съ себя все оружіе и оставаться ничмъ не прикрытымъ, если мн придетъ охота подражать больше въ своихъ страданіяхъ Роланду, чмъ Амадису.

Продолжая разговоръ въ томъ же род, наши искатели приключеній достигли подножія горы, отдльно возвышавшейся среди другихъ горъ и оканчивавшейся какъ скала остроконечнымъ выступомъ. По отлогости ея пробгалъ свжій ручей, а вокругъ разстилался восхитительный зеленый бархатный коверъ съ раскинутыми на немъ деревьями и полевыми цвтами, увеличившими прелесть этого мста. Здсь-то вознамрился рыцарь печальнаго образа расположиться — страдать; и едва замтилъ онъ это мсто, какъ считая себя уже окончательно обезумвшимъ, громко закричалъ:

«О небо! вотъ мсто, на которомъ я располагаюсь оплакивать свою судьбу! вотъ мсто, гд слезы мои переполнятъ воды ручья и вздохи станутъ неустанно шевелить листья этихъ пустынныхъ деревьевъ, въ ознаменованіе великой скорби, раздирающей мое отверженное сердце. О, кто бы вы ни были — геніи обитатели этихъ пустынь; услышьте того, который приходитъ излить здсь вопли души своей, скорбящей отъ долгой разлуки и напускной ревности. Услышьте пришлеца, который станетъ здсь жаловаться на суровость неблагодарной красавицы, этого всесовершеннаго образа и послдняго слова вчной красоты. И вы: воды и дріады, избравшія своимъ вчнымъ жилищемъ самое сердце этихъ горъ, да не смутитъ отнын во вки сладостный миръ вашъ, вотще обожествляющія васъ ваши сладострастныя псни; лишь подайте мн силы раскрыть вамъ всю глубину моихъ страданій, или хоть не отриньте меня и выслушайте мой грустный разсказъ. О Дульцинея Тобозская! сіяніе ночей, — слава страданій моихъ, солнце моего счастія и путеводная звзда моя! да озаряетъ тебя безсмнно лучъ небесный и да поспшаетъ небо исполнять твои желанія, лишь обрати твои взоры туда, куда привела меня разлука съ тобой. О вы, деревья пустыни, съ которыми отнын я стану длить мое уединеніе; пусть скажетъ мн вашъ сладостный шелестъ, что вамъ не непріятно мое общество. И ты честный оруженосецъ, въ счастіи и несчастіи, врный мой спутникъ, запомни хорошо все, что я стану длать здсь и повдай о томъ причин и предмету скорбей моихъ.»

Съ послднимъ словомъ онъ соскочилъ съ Россинанта, поспшно разсдлалъ его и ласково потрепавъ по ше сказалъ ему:

— Получай свободу изъ рукъ того, кто самъ потерялъ ее, о конь, столь же славный своими длами, сколько несчастный, выпавшей въ

удлъ теб судьбой. На славномъ чел твоемъ начертано, что никто не превзошелъ тебя въ быстрот и легкости, ни Гипогрифъ Астольфа, ни знаменитый Фронтинъ, тамъ дорого стоившій Бродоманту. Ступай же, о конъ мой, туда, куда поведетъ тебя твоя воля.

— О, воскликнулъ, въ свою очередь, Санчо, кабы оселъ мой да былъ бы теперь здсь; и для него тоже не поскупились бы на ласки и похвалы. Но только я никому не позволилъ бы его разсдлывать; да и къ чему? что ему до влюбленныхъ и страдающихъ, когда хозяинъ его не любитъ и не страдаетъ; этотъ самый хозяинъ, которымъ былъ я, пока помогалъ мн Господь быть этимъ хозяиномъ. Ваша милость, продолжалъ онъ, обращаясь къ Донъ-Кихоту, если вы собираетесь страдать и посылать меня не для смху, то не мшаетъ опять осдлать Россинанта, потому что если отправиться мн пшкомъ, то ужь я не знаю, когда я возвращусь; такой плохой я ходокъ.

— Длай, какъ знаешь, отвчалъ рыцарь, я вовсе не осуждаю твоего намренія. Отправишься ты черезъ три дня, а тмъ временемъ будешь свидтелемъ всего, что стану я творить и говорить здсь во славу Дульцинеи, и передашь ей потомъ обо всемъ.

— А что еще мн видть, кром того, что я видлъ? спросилъ Санчо.

— Ну ты далеко не все видлъ, отвчалъ Донъ-Кихотъ. Не долженъ ли я еще разорвать за себ одежду и разметать мое оружіе; не долженъ ли я еще кувыркнуться нсколько разъ головой внизъ, на этихъ скалахъ и натворить иного другихъ удивительныхъ длъ?

— Только, ради Бога, осторожне кувыркайтесь вы на этихъ камняхъ, говорилъ Санчо; вы можете свалиться тутъ за такой камень, что, чего добраго, на первомъ кувырканіи покончите со всми вашими страданіями. Ужъ если для вашей милости такъ необходимы эти кувырканія, то не лучше ли, — такъ какъ вс эти сумазбродства вы станете творить только для смху, — не лучше ли будетъ вамъ кувыркаться въ вод или на чемъ-нибудь мягкомъ какъ вата, а я доложу госпож Дульцине Тобозской, что вы кувыркались на скалахъ твердыхъ какъ алмазъ.

— Благодарю тебя за твое намреніе, добрый мой Санчо, отвчалъ рыцарь, но вмст скажу теб: все, что я собираюсь длать здсь, будетъ вовсе не для смху, а совершенно серьезно; иначе это значило бы попирать законы рыцарства, воспрещающіе намъ, подъ угрозой отлученія, произносить какую бы то ни было ложь; длать же одно вмсто другаго значитъ тоже лгать. поэтому кувырканья мои должны быть истинныя, а не призрачныя, объясняемыя разными лжеумствованіями. Мн даже необходимо будетъ нсколько корпіи для перевязки; такъ какъ судьб угодно было, чтобы мы потеряли нашъ бальзамъ.

— Вотъ что мы потеряли осла, это гораздо хуже, возразилъ Санчо, съ нимъ исчезла и наша корпія и весь нашъ товаръ. И, ради Бога, ваша милость, не вспоминайте вы больше объ этомъ проклятомъ пойл; у меня всю внутренность переворачиваетъ, когда я заслышу про него. Да еще, прошу васъ, считайте вы уже прошедшими эти три дня, которые вы хотите оставить меня при себ, чтобы видть какія натворите вы тутъ безобразія; право, мн кажется, будто я ужь видлъ ихъ и готовъ наговорить вашей дам такихъ чудесъ….. ну, да ужь поторопитесь вы только съ письмомъ и съ моимъ отправленіемъ, потому что страхъ какъ мн хочется поскоре вытянуть васъ изъ этого чистилища, въ которомъ я покину васъ.

— Чистилище? Нтъ, Санчо, это адъ, сказалъ Донъ-Кихотъ, даже хуже чмъ адъ, если только на свт есть что-нибудь хуже.

— Нтъ, ваша милость, кто попалъ въ адъ, замтилъ Санчо, для того нтъ уже превращенія.

— Какого превращенія? спросилъ Донъ-Кихотъ.

— Ну, значитъ сидть ужь ему такъ вки вчные, а ваша милость, говорилъ Санчо, должны выбраться отсюда, или отсохнутъ у меня эти подошвы, которыми я стану погонять Росинанта. И теперь посылайте меня одинъ разъ за вс въ Тобозо, къ дам вашей Дульцине; я ей такого наговорю о вашихъ суназбродствахъ и безумствахъ, это впрочемъ все равно, — что сдлаю ее податливой вамъ перчатка, хотя бы нашелъ тверже колоды. Прилечу я отъ нея къ вашей милости какъ колдунъ, по воздуху, съ медовымъ отвтомъ, и вытащу васъ изъ этого пекла, отъ котораго благо еще можно освободиться, чего нельзя сдлать ужь изъ настоящаго пекла, съ чмъ ваша милость вроятно согласны.