Дон-Кихот Ламанчский. Часть 1 (др. издание)

Де Сервантес Сааведра Мигель

— Думаю я, сказалъ онъ цирюльнику, самъ нарядиться странствующей двушкой; а васъ нарядить моимъ оруженосцемъ; за тмъ мы отправимся отыскивать Донъ-Кихота, и я, притворившись горюющей и ищущей помощи дамой, попрошу его слдовать за много, чтобы исправить зло, причиненное мн однимъ вроломнымъ рыцаремъ. Отказать мн — Донъ-Кихоту, какъ странствующему рыцарю, нельзя будетъ. Вмст съ тмъ я попрошу его не подымать моего вуаля и не спрашивать о моихъ длахъ ничего, пока онъ не исправитъ всхъ золъ, которыя натворилъ мн измнникъ. Рыцарь нашъ, я нисколько не сомнваюсь въ этомъ, исполнитъ все, что у него попросятъ подъ этимъ видомъ; когда же мы вытащимъ его изъ горъ и отвеземъ домой, тогда подумаемъ, какъ намъ вылечить его.

Глава XXVII

Мысль священника показалась цирюльнику превосходной, и друзья наши ршились тотчасъ же привести ее въ исполненіе. Они спросили у хозяйки юбку и головной уборъ, оставляя въ закладъ новый подрясникъ священника. Цирюльникъ привязалъ себ огромную бороду изъ волосъ рыжаго коровьяго хвоста, на который хозяинъ обыкновенно цплялъ свой гребень. Хозяйк хотлось узнать, на что имъ понадобились эти вещи, и священникъ въ немногихъ словахъ разсказалъ ей о сумашествіи Донъ-Кихота

и о томъ, какъ надялись они, переодвшись, выманить его изъ горъ, въ которыя онъ теперь удалился. Хозяева тотчасъ же догадались, что этотъ полуумный рыцарь былъ никто иной, какъ недавній гость ихъ, господинъ того самаго оруженосца, котораго недавно подбрасывали здсь на одял, и они, въ свою очередь разсказали священнику и цирюльнику все, что произошло въ этой самой корчм, въ памятную для читателя ночь, не умолчавъ и о томъ, о чемъ счелъ почему то нужнымъ умолчать Санчо. Посл этого хозяйка самымъ уморительнымъ образомъ нарядила священника. Она надла на него изорванную, суконную юбку, обложенную черной бархатной полосой въ пядь ширины и зеленый бархатный лифъ съ блой атласной вышивкой, сшитый, какъ кажется, вмст съ юбкой, еще во времена добраго короля Вамбы. Священникъ не согласился напялить на себя головной уборъ, а надлъ свою ночную пикейную шапочку, обвязалъ ее широкой черной тафтяной подвязкой, устроивъ изъ другой такой же подвязки родъ вуаля, который совершенно скрылъ бороду и лицо его. Нахлобучивъ сверху священническую шапку, превосходно замнявшую зонтикъ, и накинувъ на плечи свой плащъ, онъ услся, по женски, верхомъ на мула. Тмъ временемъ какъ цирюльникъ усаживался верхомъ на другаго мула — украшенный полурыжей, полублой бородой (сдланной изъ хвоста рыжесаврасой коровы), доходившей до колнъ его. Простившись со всми, даже съ доброй Мариторной, общавшей помолиться Богу, да поможетъ Онъ имъ въ ихъ трудномъ христіанскомъ подвиг, друзья наши ршились пуститься въ путь. Но священникъ не усплъ отъхать отъ порога корчмы, какъ ему показалось, что духовному лицу неприлично наряжаться по женски, хотя 6ы это и было сдлано съ самымъ благимъ намреніемъ.

«Куманекъ», сказалъ онъ цирюльнику, «обмняемся-ка нарядами; вамъ пристойне нарядиться странствующей двушкой, а мн поручите лучше быть вашимъ оруженосцемъ; роль эта боле пристала моему сану, въ случа же вашего отказа я останусь здсь, хотя 6ы самъ чортъ собирался унесть Донъ-Кихота». Въ эту самую минуту прибылъ Санчо, и не могъ не расхохотаться, глядя на костюмировку нашихъ друзей. Цирюльникъ согласился исполнить желаніе священника, и послдній, переодвшись въ оруженосца, принялся наставлять цирюльника, какъ ему вести себя въ новомъ своемъ положеніи, и что говорить Донъ-Кихоту, чтобы выманить его изъ той трущобы, въ которой онъ расположился сумасбродствовать и страдать. Цирюльникъ отвчалъ, что онъ и безъ наставленій съуметъ выполнить свою роль. Онъ не хотлъ пока переодваться, и свернулъ свое платье тмъ временемъ, какъ священникъ навязывалъ себ бороду. Оба они хали въ сопровожденіи Санчо-Пансо, разсказавшаго имъ дорогою, какъ они съ Донъ-Кихотомъ встртили въ горахъ какого-то сумасшедшаго, умолчавъ, однако, при семъ случа, о найденномъ имъ чемодан, и о томъ что нашелъ онъ въ этомъ чемодан, потому что какъ ни казался онъ простъ, но все же, когда дло касалось его интереса, онъ былъ человкъ себ на ум.

На другой день путешественники наши достигли того мста, гд Санчо обозначилъ дорогу дрокомъ, при помощи котораго можно было бы найти Донъ-Кихота. Вскор онъ открылъ его убжище и сказалъ своимъ спутникамъ, что имъ остается только переодться, если это къ чему-нибудь послужитъ, священникъ и цирюльникъ уврили предъ тмъ Санчо, что имъ необходимо перерядиться для спасенія его господина. Вмст съ тмъ они строго на строго приказали ему не упоминать о нихъ въ разговор съ Донъ-Кихотомъ, и въ случа, если рыцарь, какъ этого слдуетъ ожидать, спроситъ у него, передалъ-ли онъ письмо Дульцине, то Санчо долженъ отвтить, что передалъ, но что эта прекрасная дама, къ несчастію не грамотная, могла отвчать только на словахъ, приказывая Донъ-Кихоту прибыть тотчасъ же въ ней, по весьма важному длу, угрожая въ противномъ случа разгнваться на его. Ко всему этому они добавили, что подобный отвтъ и то, что они сами намревались еще сказать ему, поможетъ имъ, какъ они надялись, возвратить рыцаря къ лучшей жизни, и заставитъ его, ни минуты не медля, отправиться въ путь, чтобы поскоре сдлаться королемъ или императоромъ; опасаться же, въ настоящую минуту, попытокъ съ его стороны сдлаться архіепископомъ было совершенно напрасно.

Все это Санчо, выслушавъ очень внимательно, постарался удержать у себя въ памяти, не преминувъ при этомъ поблагодарить нашихъ переряженныхъ друзей за ихъ общаніе посовтовать Донъ-Кихоту не длаться архіепископомъ, а оставаться при прежнемъ намреніи попасть въ императоры. Санчо полагалъ, что императоры могутъ щедре награждать своихъ оруженосцевъ, чмъ странствующіе епископы. «Не мшаетъ мн отправится однако впередъ,» сказалъ онъ, «и сообщить моему господину отвтъ его дамы, быть можетъ этого одного довольно будетъ, чтобы вытянуть его на свтъ божій безъ вашей помощи.» Вс согласились съ мнніемъ оруженосца и ршились ожидать это съ извстіями о Донъ-Кихот. Санчо отправился наконецъ въ горы, оставивъ двухъ своихъ спутниковъ въ узкой лощин, расположенной въ освжающей тни высокихъ скалъ и нсколькихъ деревьевъ, росшихъ на горныхъ покатостяхъ, посреди этой лощины журчалъ, изливаясь, сребристый ручей. Дло было въ август, часа въ три пополудни; слдовательно въ очень жаркое время и года и дня. Все это длало убжище нашихъ друзей очень пріятнымъ, и помогало имъ терпливо ожидать возвращенія Санчо. Расположившись мирно отдыхать въ тни, они неожиданно были удивлены и очарованы чистымъ, сладкимъ и нжнымъ голосомъ, раздавшимся вблизи ихъ. Они ни какъ не ожидали встртить въ пустын такого прекраснаго пвца, потому что хотя и говорятъ, будто среди лсовъ и полей, въ пастушьихъ шатрахъ, можно вчастую встртить восхитительные голоса, но на дл они существуютъ больше въ воображеніи поэтовъ, нежели въ дйствительности. Удивленіе друзей нашихъ было тмъ сильне, что они услышали романсъ, вовсе не походившій на грубую пснь пастуха. Жилецъ пустыни незримо плъ:

Что превратило жизнь мою въ мученье? Презрнье. Терпнье

истощитъ какая мука? Разлука. Скорбь смертную въ груди моей ношу я, Ревнуя. Томиный ревностью, презрніемъ, разлукой, Чмъ исцлюсь, какъ разлучусь я съ этой мукой? Это жгучій ядъ въ мою вливаетъ кровь? Любовь. Кто гибель счастью моему и&рекъ? Мой рокъ. И кто низвергь меня во тьму Эреба? Кто? небо. Погибнуть мн! возможна-ль тутъ борьба, Когда разитъ любовь насъ, небо и судьба? Что муки облегчитъ мои, какая сила? Могила. И что влюбленнаго освободитъ отъ плна? Измна. Убить въ насъ червь любви, что насъ незримо гложетъ Безумье можетъ. Болзнь мою, увы! лечить напрасно-бъ было: Помогутъ ей безумье лишь, измна и могила.

Время, мсто, уединеніе, музыкальный голосъ невдомаго пвца, все погружало слушателей въ восторгъ и изумленіе, и какъ бы надясь вскор услышать новую пснь, оба они не сказали ни слова. Спустя, однако, нкоторое время, обманутые въ своихъ ожиданіяхъ, они ршились узнать, кто этотъ чудесный пвецъ, но едва лишь приподнялись съ мста, какъ тотъ же самый голосъ заплъ опять:

О, дружба! призракъ твой лишь на земл покинувъ, На крыльяхъ легкихъ въ рай ты вознеслась; И тамъ съ улыбкой радостной витаешь И изрдка лишь въ свтлыхъ странъ эфира, Являешь намъ ты милый образъ твой, И сквозь его святое покрывало, Порой блистаютъ искры добрыхъ длъ, Которыя кончаются здсь зломъ. Покинь, покинь, о дружба, край небесный, И не позволь во образ твоемъ, Лжи разрушать благія намренья. Когда съ нее ты маски не сорвешь, То скоро міръ нашъ превратится въ хаосъ.

Пвецъ закончилъ пснь свою глубокимъ вздохомъ, и друзья наши все ждали и ждали не запоетъ ли онъ еще. Но когда музыка обратилась въ стенанія и слезы, они полюбопытствовали узнать, что это за неизвстный страдалецъ, котораго вопли были столь же горьки, сколько сладокъ былъ его голосъ. Искать его пришлось не долго: за поворот одной скалы, друзья наши замтили человка, ростомъ и фигурой совершенно походившаго на того, котораго обрисовывалъ Санчо, разсказавъ имъ исторію Карденіо. При вид незнакомыхъ лицъ, человкъ этотъ не показалъ ни испуга, ни удивленія. Онъ остановился, и какъ будто глубоко задумавшись, опустилъ голову на грудь, не поднимая глазъ, чтобы взглянуть на встртившіяся ему лица; онъ кинулъ на нихъ мимолетный взоръ, въ ту минуту, когда они нечаянно наткнулись на него. Умный и находчивый, священникъ узналъ въ немъ несчастнаго, о которомъ говорилъ Санчо, и приблизясь въ нему въ немногихъ, но довольно настойчивыхъ словахъ, просилъ его отказаться отъ жизни въ пустын, гд онъ подвергался величайшей изъ земныхъ опасностей — опасности переселиться въ вчность. Карденіо, въ эту минуту, былъ, къ счастію, совершенно спокоенъ, далекій отъ тхъ припадковъ изступленія, которые въ частую выводили его изъ себя. Встртивъ двухъ лицъ, такъ мало походившихъ на тхъ, которыхъ онъ обыкновенно встрчалъ въ этихъ негостепріимнымъ мстахъ; онъ не мало удивился, когда услышалъ отъ нихъ свою собственную исторію, разсказанную ему какъ знакомое имъ событіе.

«Господа,» сказалъ онъ, «я вижу, что небо въ безграничномъ своемъ милосердіи и забот о добрыхъ, а часто и злыхъ, ниспосылаетъ мн, въ этихъ удаленныхъ отъ людскаго общества мстахъ, въ лиц вашемъ, незаслуженную мною милость. Вы яркими красками рисуете мн грустную картину той жизни, на которую я обрекъ себя и стараетесь призвать меня въ другое лучшее жилище. Но, господа, вы не знаете, что отказавшись отъ этого зла, я узнаю худшее. Вы считаете меня, быть можетъ, не только глупцомъ, но даже полуумнымъ, и правду сказать, я этому нисколько не удивляюсь. Увы! меня гложетъ такое тяжелое, безвыходное горе, воспоминаніе о моихъ несчастіяхъ такъ разрушительно дйствуетъ на меня, что по временамъ я обращаюсь въ статую, и становлюсь неспособенъ что либо чувствовать и понимать. Мн это говорятъ, по крайней мр, и я долженъ врить, когда указываютъ на доказательства того, что я длаю въ минуты ужасныхъ, находящихъ на меня, но временамъ, припадковъ. Въ эти минуты я проклинаю злосчастную звзду мою, и вамъ бы въ оправданіе моего неистовства, припоминаю повсть мукъ своихъ, которую готовъ разсказать всякому, кто только захочетъ слушать меня. Я знаю; люди умные, выслушавъ ее, не удивятся моему безумству, и если не найдутъ чмъ помочь мн, то не найдутъ и за что обвинить меня; и вмсто ужаса почувствуютъ во мн состраданіе. Если, господа, вы пришли сюда съ тми же намреніями, съ какими приходили другіе, то умоляю васъ, выслушайте прежде мою ужасную повсть, а потомъ уже предлагайте мн ваши сострадательные совты; тогда вы быть можетъ избавите себя отъ труда утшать несчастнаго, для котораго не существуетъ на свт ни утшеній и ничего, ничего….»

Друзья наши, не желавшіе ничего больше, какъ узнать отъ самаго Карденіо причину его несчастій, просили его, въ одинъ голосъ, разсказать имъ ршительно все, общая, съ своей стороны, помочь ему только въ томъ, что онъ найдетъ полезнымъ для своего облегченія или исцленія. Не заставляя просить себя, злополучный отшельникъ началъ свою трогательную повсть почти совершенно также, какъ разсказывалъ ее, нсколько дней тому назадъ, Донъ-Кихоту и пастуху, когда онъ не усплъ докончить ее, благодаря господину Елизабаду и той пунктуальной точности, съ которой Донъ-Кихотъ находилъ нужнымъ выполнять все, къ чему обязывало его странствующее рыцарство. На этотъ разъ Карденіо, въ счастію, не подвергся припадку изступленія, и могъ довести разсказъ свой до конца. Упомянувъ о письм, найденномъ донъ-Фернандомъ въ одной изъ книгъ Амадиса Гальскаго, онъ сказалъ, господа, я помню это письмо слово въ слово; вотъ оно: