Донос
Шрифт:
Рассказывал я с «картинками» – часто изображая то Робинзона, то «Всадника без головы», взбираясь при этом на пасущуюся рядом лошадь. А уж изображать Д\'Артаньяна со шпагой в руке и в драках с его врагами – тут уж участвовали все, кто был у костра.
Рассказы эти ребята слушали с восторгом. Вскоре к нашему костру стали приходить ребята из соседних ближних деревень и отделений совхоза и даже стали приезжать на лошадях – выпас и у нас был хорошим, а у костра в «ночном» что там сидеть, что здесь, но здесь интереснее. Ребята просили – «расскажи вот это, мы же не слышали», и наши поддерживают –
…Через долгие восемь лет я снова на лето приехал на Южное отделение совхоза Митрофановский, к тете Шуре в гости, снова мы с Володей, уже подросшие, старшеклассники, водили хоровод с местными ребятами, удивился я тогда, узнав, что помнят они до сих пор мои наивные и восторженные детские рассказы у тех давних вечерних костров…
Деревенские ребята работали в военные годы с раннего детства. Взрослых мужиков почти не было, так – старики да инвалиды. Все тяжелые колхозные работы легли тогда, в трудные военные годы, на их пацанов плечи, да на плечи их матерей. И они справлялись. Поля были засеяны, посажены огороды, конюшни и коровники ухожены, покосы скошены и заскирдовано сено, лошади, коровы и другая скотина накормлены и на пастбища вовремя выгнаны.
В деревнях чисто, мусором не завалены и травой дороги не заросли. При этом уже в восемнадцать лет ребята уходили на фронт.
Женщинам едва хватало времени справиться с дойкой коров, с кормлением своего и колхозного скота. Всю мужскую работу выполняли они, пацаны, повзрослевшие в один день, когда началась война. Не до школы им тогда было, не до книг. Едва дотянув до четвертого класса, ребята уходили в работу. Школы были только четырехлетки. Где-то школ не было совсем, а где-то в старшие классы ходить было просто некому. Да и некогда.
Вот потому так интересно, так восторженно и слушали пацаны мои рассказы. Здесь было все – и отдых от дневного тяжелого труда, и мечта о красивой послевоенной жизни, и надежда – вот, скоро она, война, пройдет, закончится, настанут и у нас добрые, радостные события, и мы выучимся и прочитаем увлекательные книги, все еще у нас впереди, а сейчас что ж, война, ничего, переживем, выживем.
Главное всем нам сейчас – выжить, фронту помочь, фронт накормить.
Почти месяц прожил я в деревне. Но отдых у отца заканчивался, надо было возвращаться в Курган – отец пообещал в Обкоме поработать в период отпуска в одном из совхозов области.
20
«Саныч, не гони», – Альберт отмеряет свои пять тысяч шагов. Камера узкая, тропинка его короткая – шесть шагов к столу, шесть шагов обратно к двери – но он упорно, шаг за шагом, отсчитывает свои километры. Ему надо ходить, ходит он ежедневно, это кроме положенной прогулки на свежем воздухе. Тесное камерное пространство расчищается – «ну-ка, братва, разбирайся по «шконкам», ты и ты здесь, на матрац, а ты и ты давайте на мою «шконку», не толпись на дороге, не мешайте, дайте погулять» – и шесть шагов туда, шесть шагов обратно, так до пяти тысяч шагов. Конечно, никто не считал, сам он говорит – ну вот, пять тысяч отмерено – но ходил он действительно подолгу, час, а то и больше,
– Ну-ка, тихо, лишние – на матрац, разобраться по «шконкам», и не мешать, похожу маленько.
Ходит он оголившись до пояса, смуглое разрисованное тело его поблескивает от пота, поигрывает в такт шагам развитой, красивой мускулатурой. Разрисован он весь, тело его расписано разными лагерными сюжетами от макушки головы до пяток ног, включая и те части тела, что прячутся под трусами, так что свободных, без рисунков, на теле мест нет. Чистыми, без татуировки, остались только кисти рук, шея и лицо.
На спине у него, по всей длине позвоночника, под ярким солнцем и пышными «южными» пальмами красивая женщина, с завораживающей улыбкой и зовущими притягательным взглядом глазами, а далее – под мышками, на плечах, груди – чего там только нет! И все, что положено иметь на теле в строго определенных местах «заслуженному Зеку», и самые разнообразные сюжеты на вольную тему. Но симпатичная, хитрющая мордаха чиста. Рисунками своими гордится, охотно рассказывает историю происхождения сюжетов, куражится – ах, столько замыслов, а места нет!
Парень незаурядный, в авторитете, цену себе знает.
А какая эрудиция! Заговорит он кого угодно, доводы его неотразимы. Одним словом – вожак. Связь со всей тюрьмой, информация ежедневная – что, где, когда, как. Везде друзья, и среди охраны тоже. У нас он был лидером беспрекословным. Не зануда. Да, собственно, и замечаний, или там выговоров кому-то конкретно, я от него ни разу не слышал. Если чем не доволен, говорил вообще, безадресно, ни к кому конкретно не обращаясь.
– Во, блях, сахар-то кончается, надо бы поэкономить, – и всем ясно, на сладкий чай не налегать. До лучших времен.
– Хлам у нас какой-то, грязно не грязно, а постели взлохмачены, – кого это касалось, понимали сразу, наводили порядок.
– Тот парень, пожалуй, чужой, – говорил он кому-то в сторону. И «тот» парень на второй день из нашей камеры исчезал.
– Саныч, к тебе завтра придут.
– Придумаем что-нибудь.
– Придумать, конечно, можно, да он слушать будет. И писать – ясно, завтра у меня появится очередная «подсадная утка».
– Точно знаешь?
– «Малява» пришла.
– Понял.
– Ты только не «затемни», перебора не надо.
– Да понял я, понял…
И если на второй день в камере появлялся кто-то новенький, мне приходилось выдавать такие «байки», что любой «лох» наверху поймет – да, это действительно байки. Но байки шикарные, зачитаешься «отчетом».