Допрос безутешной вдовы

Каминаси Кунио

Заключения медэкспертов по результатам вскрытия я вниманием не удостоил, так как не имею привычки по двадцать раз слышать или читать одно и то же. Меня интересовали прежде всего данные о камерах наблюдения в «Альфе», с которых оперативники должны были за ночь снять соответствующую информацию, как было решено на ночном совещании. И отчет по ним следовал аккурат за результатами вскрытия, но должного отдохновения моей страждущей (а когда я веду расследование, я все время стражду – без этого в нашей работе никак нельзя) душе он не принес. Оказалось, что, несмотря на внешне суперфешенебельный облик, «Альфа» не имеет тотальной системы видеоконтроля. Понятно, что наши отели – пока, по крайней мере, – не создаются для удобств и содействия полицейским ищейкам типа меня и Мураками в расследовании обязательных для шикарных гостиниц убийств скромных русских ученых, но, как бы там ни было, иметь камеры наблюдения в коридорах на всех этажах отелям класса «Альфы» все-таки не помешало бы. В Альфе» же, как выяснилось, видеокамеры расположены на этажах только в лифтовых холлах, что напрочь лишало их какой-либо ценности. Ведь из докладной оперативников следовало, что на каждом этаже имеется по два входа-выхода на пожарные лестницы, которые

находятся вне зон досягаемости прилифтовых камер. Конечно, страстные любовники обоих полов должны службе безопасности «Альфы» памятник поставить при жизни рукотворный, поскольку они могут не замеченными нанятыми ревнивыми и жаждущими мести супругами противоположных полов частными детективами впархивать и выпархивать из любовных гнездышек. Но в моем случае список с прилагаемыми кадрами двадцати четырех лиц, которые входили и выходили из лифта на двенадцатом этаже «Альфы» вчера между семью и девятью часами вечера, включая нас с Мураками и красавца Заречного с его развеселыми Нинами-Маринами, особой ценности не имел, ибо тот, кто хладнокровно навечно успокоил бедного Владимира Николаевича при помощи советского кипятильника, вряд ли имел глупость приехать к месту преступления на лифте и на нем же отправиться в обратный путь, раз камера стоит отнюдь не скрытая и ее не увидит разве что слепой.

Данные по гостиничному лобби тоже особого оптимизма мне не добавили: там без присмотра оказалось аж целых три входа в служебные помещения самой гостиницы, расположенные за стойкой администратора и за гардеробом, а также служебный вход в ресторан, точнее – в ресторанную кухню. При этом, как сообщал в докладной мне и всем желающим сержант-оперативник Нагао, доступ ко всем этим четырем входам есть как с цокольного этажа, так и с обеих пожарных лестниц. Это означало, что разбираться с каждым из почти двухсот вчерашних вечерних пассажиров гостиничных лифтов, зарегистрированных в протоколах, особого смысла не было, хотя, конечно, опрашивать их всех придется: тот же Нагао в приложенной бумаге требовал от начальства соответствующей санкции. Если исходить из того, что убийца был осторожен, то «видеоследов» после себя он не оставил и, скорее всего, покинул гостиницу – если вообще покинул, а не остался в одном из номеров на законном или незаконном основании – через ресторанную кухню, где вечерами стоит постоянная неразбериха и остаться незамеченным труда не составляет. Получается, что и на работников гостиницы, включая ресторанных поваров и официантов, рассчитывать особо не приходится, хотя их, судя по примечаниям Нагао, в данный момент уже опрашивают три сержанта оперативного отдела, благо на опросы обсуживающего персонала общественного заведения, в отличие от его досточтимых клиентов, санкция прокурора не требуется.

Короче, все верхние в папке Такаги бумаги буднично сообщали мне, что маховик стандартного полицейского следствия по делу об убийстве раскручивается с плановой скоростью, как предписано инструкциями и кодексами, и что, если я вдруг по одной мне известной причине захочу ускорить этот процесс, мне потребуется приложить максимум усилий железной воли и буйного воображения, чтобы изыскать обходные по отношению к стандартным процессуальным мерам способы этого самого ускорения. И единственным плодом моей беспокойной, судорожно бьющейся выуженным из садка и брошенным на разделочную доску карпом фантазии на данный момент была только углубленная разработка Ирины Катаямы, причем вкупе со сброшенным ею вчера в Японское море таинственным мешком, который время от времени всплывал в бурных водах моего сознания, несмотря на его излишнюю перегруженность эротическими переживаниями и физически невыносимыми последствиями бессонной ночи.

Присланные на нее из Ниигаты бумаги были представлены в папке в виде ксерокопий – все оригиналы, надо полагать, забрал себе рачительный Нисио, потащивший, наверное, их сейчас в качестве пугающего жупела к зевающему начальству, чтобы катализировать процесс выбивания из прокуратуры необходимых ордеров и разрешений. По биографической линии роковой женщины, вот уже вторые сутки вызывающей во мне самые полярные эмоции и амбивалентные устремления, ниигатские документы мне ничего нового не сообщили: тот же 1975 год рождения, тот же забытый не только, разумеется, богом, но и, вероятно, дьяволом сахалинский поселок Тымовское, та же уже выслушанная мною от Мураками слезоточивая история высокой любви ниигатского автомобильного дилера и роскошной русской провинциалки. Примечательными оказались только копии многочисленных заявлений родственников Ато Катаямы с требованиями разобраться в отношениях к нему и с ним его новоявленной русской жены. По ним получалось, что не то что месяц, а даже редкая неделя совместной жизни этой интернациональной семейки обходилась без громогласных скандалов, о которых знала не только родня Катаямы, но и его соседи, благо орали друг на друга японский Ромео и сахалинская Джульетта так, что весь квартал, где они живут, был в курсе физиологических особенностей строения тела Ато и мельчайших деталей загадочной русской души Ирины.

Разумеется, любой мало-мальски смыслящий в азах циничной науки о мотивах преступления следователь на раз сможет усмотреть во всех этих бесконечных соседских и родственных доносах на Ирину рациональный момент, который вполне способен был вызвать в ней соответствующий убийственный импульс, направленный в минувшие выходные на ее наивного мужика. Но достаточно было перечитать заявления радетельных родственников, чтобы, уже исходя из чугунной логики рядового адвоката, отнести их к по-житейски вполне объяснимому стремлению алчущих братьев-сестер Ато, на ниве частного бизнеса не преуспевающих, сохранить для себя и своих птенцов тот жирный кусок его потенциального наследства, на который вдруг нежданно-негаданно начала претендовать свалившаяся на их больные головы сахалинская чаровница. Чем дольше я вчитывался в эти отксеренные рукописные заявления, тем явственнее за ядовитыми словами язвительной критики в адрес русской красотки как со стороны соседей, так и со стороны родни Катаямы проступала наша великая и могучая японская ксенофобия.

Я японец, и при этом, как мне кажется, японец весьма неглупый, то есть, в отличие от миллионов упрямых и узколобых сограждан, способный в нужный момент взглянуть на себя и на всю нашу знаменитую

нацию со стороны, что, следует признаться, дано далеко не каждому японцу и человеку вообще. В сложившейся ситуации, если на время отбросить в сторону – или в море – злополучный мешок, а заодно и гостиничный кофе в обществе Селиванова, образ соблазнительной Ирины Катаямы в контексте лежащих сейчас передо мною заявлений моих добропорядочных сограждан как нельзя лучше иллюстрирует наш национальный принцип отношения к иностранцам и иностранному. Для рядового японца иностранное всегда значит только чуждое, инородное, то, что никогда не было и не будет частью своего, родного, с чем он никогда, ни за что и ни под каким видом и соусом не сольется в единое биологическое целое. Это в разнузданной и расхристанной Америке всем давно уже все равно, какой у тебя родной язык и какого цвета у тебя лоб. У нас же принять неяпонца как японца дано лишь избранным – людям не только просвещенным, но и просветленным. Именно к таким избранным, видимо, причисляет себя большой оригинал Ато Катаяма, чего нельзя сказать о его близких и соседях. Понятное дело, если у тебя жена – русская красавица с ногами дорогой модели и улыбкой голливудской примы, а не местная скособоченная кикимора с нижними конечностями питекантропа и челюстями неандертальца, ты, показывая ее обществу в ресторане или на прогулке по набережной, демонстративно заявляешь этому обществу о том, что тебе его законы не писаны. Вызов сам по себе бесстрашный, во многом – безрассудный, поскольку для нашего менталитета иностранная жена – явление, как ни крути, преходящее, а японское общество – вечно, и бросающий этот дерзкий вызов гражданин должен быть либо идиотом, что в случае с Ато Катаямой сомнительно, ведь никакой идиот не заработает у нас тех сумасшедших тысяч иен и долларов, которые до недавнего времени лежали на его банковских счетах, либо страдать очевидными наклонностями к суициду – если не физическому, то, по крайней мере, моральному, о чем никаких упоминаний в бумагах я пока не нашел.

Разбирая родственно-соседские каракули, я умышленно заставлял себя гнуть свою палку именно в направлении героизации не виденного никогда Катаямы. Мне было приятно делать из него этакого богатея-изгоя нашего монолитно-гомогенного общества, где только состоятельный человек может плюнуть на все и поплыть против течения, как это сделал несколько лет назад ниигатский Ато, регулярно совершающий заплывы на пароме с Центрального Хонсю на Южный Сахалин. Обратная же сторона его золотой, чемпионской медали умышленно держалась мной в тени, хотя игнорировать факт ее наличия мне, неглупому японцу, было никак нельзя.

За многие годы своей сознательной жизни я научился управлять своим мышлением таким образом, что легко снимаю с повестки дня нежеланные думы, отодвигая их на задний, далекий-далекий план. Мой друг Ганин завидует этой моей феноменальной способности, утверждая, что таким образом я ликвидирую в себе зачатки стресса и основы депрессии, а следовательно, резко снижаю свои шансы подхватить какой-нибудь гнусный рак. Но я отдаю себе отчет, что этот мой антиканцерогенный дар зиждется на нашей глубокой национальной традиции закрывать глаза на то, на что неприятно смотреть.

Мы, японцы, в сущности, еще такие дети, что нам все эти сложные премудрости свободных рынков и информационных технологий – как пытливому детсадовцу Библия: занятно, забавно, особенно если с картинками, но не более того. Когда заезжие русские приятели моего Ганина после третьей кружки пива или шестого стаканчика саке начинают пытать меня о том, как нам, японцам, удалось за какие-нибудь тридцать – сорок лет достичь всего этого разгульного магазинно-гостиничного великолепия, у меня непроизвольно вырываются еретические признания в том, что хрестоматийное японское трудолюбие здесь абсолютно ни при чем. Все, что мы имеем сейчас материального вокруг себя, при себе, на себе и в себе, – это продукты всего-навсего автоматического обезьянства и слепого копирования, результаты неистребимой японской тяги иметь то, что имеют другие. Так мечтает об игрушке своего ровесника любой воспитанник того же детского сада – мечтает не потому, что эта игрушка ему чрезвычайно нужна или очень нравится, а потому что она есть у приятеля, а у него самого ее нет. Но раз эта игрушка существует в природе, то ребенок обязательно должен ее получить, чтобы утолить свое физиологическое стремление к обладанию нужной, но гораздо чаще ненужной вещью: либо силой отнять ее у не всегда по-настоящему и счастливого обладателя, то бишь пойти по стопам мерзавцев типа Гитлера, Сталина или наших кровожадных предвоенных генералов-адмиралов, либо честно купить себе такую же, чем мы, собственно, сейчас и занимаемся, так как особых военных сил, чтобы отнимать у других красивые игрушки, у нас, японцев, уже более полувека нет.

Когда в сорок пятом от нас камня на камне не оставили американцы с русскими, нам ничего не оставалось делать, как смириться с унизительным положением заплаканного, но гордого ребенка, проигравшего равный бой за желанную игрушку, малость повзрослеть, собраться с силами и начать самим выпускать копии этих вожделенных игрушек, чтобы уже больше никогда ради обладания ими не тянуло в смертный бой. А руками, в отличие от русских, мы работаем лучше, чем головой. Вон Ганин утверждает, что русскому придумать чего-нибудь новое и ценное – например, периодическую таблицу Менделеева изобрести или «Преступление и наказание» написать – как два пальца в вонючем сортире на его подмосковной даче по причине периодического отсутствия электричества обмочить. Но как до конкретного дела доходит, то – обмоченные и сухие пальцы не слушаются, локти не гнутся, шея не поворачивается. У нас же все строго наоборот: зачем ломать голову над тем, что уже придумано по ту сторону как Тихого океана, так и Татарского пролива? Куда проще взять и материализовать давно имеющиеся у человечества идеи. Ну, скажем, мечтал весь мир об идеальных машинах, которые по сто тысяч километров без капремонта и замены всех цилиндров и клапанов могут ездить? Мечтал, еще как мечтал! Ходил, затылок до крови расчесывал, из ушей пар пускал – все без толку. А мы, японцы, эту сокровенную мечту человечества взяли и своими ловкими руками воплотили в твердой жести и мягкой резине – до наших «тойот», «ниссанов» и «хонд» те же американские или немецкие машины и десяти километров не проезжали без поломки, а теперь весь мир имеет совершенные четырехколесные продукты – материальный результат нашего национального перфекционизма в копировании.