Дорога через ночь
Шрифт:
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Возвращение на кирпичный завод было долгим и трудным. Нести раненого тяжело и по ровному месту, а в горах, с их подъемами и спусками, это было мукой как для новозеландца, так и для тех, кто нес его. "Братья-кирпичники" тащили еще пулемет, ленты к нему, шесть автоматов и два карабина. Уставали очень быстро и часто останавливались отдыхая. Опасаясь привести за собой немцев к своему постоянному убежищу и поставить под удар деревню Жозефа, которая приняла и кормила нас, старались запутать следы. Встретив горный ручеек, долго шли по его светлой прохладной воде, чтобы обмануть
Добрались мы до своего тихого и черного барака, брошенного сутки назад, лишь поздно ночью. При колеблющемся свете тоненькой свечечки, которую берегли лишь для исключительных случаев, соорудили раненому постель и осторожно переложили его. Он был очень плох. Пожелтевшее, обросшее черной щетиной лицо заострилось, как у покойника. Устругов, принявший на себя заботы о раненом, отвел меня в сторону и попросил сейчас же сходить к Жозефу.
– И скажи ему, пусть бежит со всех ног в поселок к "Петушку" и тащит его немедленно сюда...
"Петушком" звали дядю Жозефа, фельдшера, который жил в соседнем поселке. Мы встретили его в доме нашего друга, когда чинили стену. Седенький, какой-то взъерошенный, худощавый и сутулый, с маленькими ртом и крючковатым носом, фельдшер был криклив и непоседлив. Он метался с места на место, быстро семеня сухими ножками и взмахивая руками. Дядя очень напоминал беспокойного, задиристого петушка, и мы между собой так и прозвали его. "Петушок" охотно, с увлечением и даже азартом философствовал на любую тему, в споре был упрям и изворотлив. Побеждая, хвастливо торжествовал, проигрывая, нервничал, мрачнел и злился, не останавливаясь перед личными оскорблениями. В хорошем настроении был великодушен, общителен и щедр. И тогда охотно обещал помощь.
– Если кому-нибудь из вас, - многозначительно намекал фельдшер, лишнюю дырку в теле сделают, только дайте знать. Приду в ночь и за полночь, такое уж наше дело. И любую дырку так заштопаю, что и сами не сумеете найти, где она была...
Я побежал к Жозефу, надеясь, что "Петушок" вспомнит об этом обещании и поспешит на помощь. Жозефа дома, однако, не оказалось. Вышедшая на мой стук Дениз сказала, что брат ушел в Марш и до сих пор не вернулся.
– Что-нибудь случилось?
– вяло полюбопытствовала она и зевнула, кутаясь в шаль.
"Кирпичники" нередко заявлялись сюда ночью, и мой поздний приход не удивил ее.
Я рассказал, что один из наших новых товарищей тяжело ранен и ему нужна срочная помощь. Вялость у девушки исчезла. Кусая полные и темные губы, она внимательно вглядывалась в меня поблескивающими глазами, потом, коротко бросив: "Я сейчас", - скрылась в доме. Через две минуты появилась снова, одетая.
– Возвращайся назад, - приказала она мне.
– Я приведу дядю.
– Ты пойдешь в поселок сама?
– Нет, ты за меня пойдешь.
– Не за тебя, а вместе с тобой. Ведь страшно же ночью в лесу.
– Храбрец нашелся!
– насмешливо воскликнула Дениз, поворачиваясь ко мне спиной.
– Ангел-хранитель...
– Дениз, подожди!
– крикнул я, устремляясь за ней.
– Мне Устругов житья не даст, если пущу тебя одну.
– А он пусть сам приходит, а не поручает другим провожать, если уж так сильно обо мне заботится.
Георгий
Опасения его оказались напрасными. Дениз заявилась к нам утром вместе с дядей. Она была довольна собой и возбуждена, глаза ее блестели, щеки горели, а полные губы складывались в веселую и насмешливую улыбку, хотя радоваться было нечему и смеяться не над чем.
Старик был хмур и сердит. Игнорируя наши поклоны и заискивающие улыбки, он направился к раненому и отогнал сочувствующих и любопытных. Бегло осмотрел летчика и, брезгливо оттопырив бледные и вялые стариковские губы, начал развязывать бинт, сделанный старательными, но неумелыми руками. В это оттопыривание губ старик вложил все высокомерное презрение профессионала к жалким потугам любителей-дилетантов. Придвинув слабые, в очках, глаза вплотную к бедру раненого, фельдшер долго рассматривал рану, потом выпрямился, озабоченный и хмурый. У него было то недовольное выражение, которое так часто появляется на лицах врачей. Чем меньше они понимают болезнь или сложность ранения, тем больше это недовольство.
Непоседливый и говорливый "Петушок" был на этот раз медлителен и молчалив. Он смотрел на всех осуждающе. Старик накричал на Дениз, кипятившую воду, обругал меня за то, что поднес кастрюлю не с той руки, отчитал Степана Ивановича, загородившего свет, заставив того сконфуженно покинуть барак.
– Кость не затронута, - недовольно пробормотал он, оторвавшись, наконец, от раненого, и мы не могли понять, чем недоволен: то ли тем, что кость не затронута, то ли еще чем.
– Кость не затронута, но рана серьезная. Я сделал перевязку. Настоящую перевязку, и вы не вздумайте снимать ее без меня. Понятно?
– Понятно, понятно, - торопливо согласился Устругов, в лицо которого старик уперся своими выцветшими глазами.
Когда фельдшер вымыл руки и, сложив инструменты, захлопнул саквояж, командир самолета приблизился к старику. Поблагодарив за помощь товарищу, летчик сунул в его руку свернутую четвертушкой пятифунтовую бумажку. Старик раскрыл кулак, осторожно и брезгливо развернул бумажку, взяв кончиками двух пальцев. Несомненно, он понимал, за что дали деньги, тем не менее изобразил на лице недоумение и повернулся к Георгию:
– Это что?
Тот пожал плечами, а новозеландец поспешно схватил меня за локоть.
– Скажите ему, что это его гонорар, награда.
Старик перенес свое недоумение и неприязнь на меня. Враждебно посверкивая злыми и от этого еще более светлыми глазами, оттопырил губы.
– Какой гонорар? Какая награда?
– Пять фунтов стерлингов за ваши труды, за беспокойство и все такое...
Фельдшер снова сложил вчетверо зеленоватую бумажку и с силой сунул деньги в нагрудный карман летчика.