Дорога через ночь
Шрифт:
Валлон попросил Шарля позвать Жозефа, который также исчезал эти дни куда-то и заявился в "Голубую скалу" перед нашим приходом. Парень ввалился в комнату взъерошенный, помятый и краснолицый. Однако сонливость его прошла быстро, и уже через несколько минут он сидел с таким видом, будто вовсе и не спал. С понимающей веселой ухмылкой Жозеф выслушал поручение отправиться утром в условленное место и доставить условленный груз. Он подмигнул мне: как, мол, не секретничайте, я все равно знаю, что тут замышляется, одобряю замысел и готов содействовать ему.
Жозеф уже собирался
Хозяина, вооруженного большой черной бутылкой, сопровождала Аннета, которую мы не видели в этот приход. Она исчезала куда-то, и на мой вопрос о ней тетка ответила таким неприязненным молчанием, что я поспешно извинился и больше уже ничего не спрашивал. Нагруженная тарелками, девушка остановилась перед столом и скользнула внимательным всеохватывающим взглядом по лицам мужчин. Ее синие глаза, ставшие ночью еще более глубокими, задержались на лице Устругова и, встретив его взгляд, вдруг вспыхнули почти неуловимым светом. Валлон заметил это и улыбнулся.
– Вижу, Устругов покорил сердце не только моего старого друга Огюста, но и Аннеты. Да и сам как будто в плен попал.
– Нет, он пленен не Аннетой, - решительно опроверг Жозеф.
Валлон, желавший, вероятно, несколько разрядить напряженную атмосферу, созданную разговором, живо повернулся к парню.
– Кем же он пленен?
– Он пленен Мадлен.
– Перестань ты сказки рассказывать, - перебил его хозяин.
– Пленен, не пленен - все сказки...
Устругов тяжело завозился на своем стуле. Он старался не смотреть ни на кого. Краска, возникшая на его щеках ярким пятном, медленно расползалась по всему лицу, пробиваясь через загар. Шарль, сидевший рядом, ободряюще тронул его за локоть.
– Женский плен, - сказал он с усмешкой, - единственный плен, с которым можно примириться.
– Только на время, говорит мой дядя, - быстро вставил Жозеф.
– Мой дядя холостяк, но женскую натуру очень хорошо знает, и он говорит, что если побудешь в женском плену долго, то волком взвоешь, о побеге днем и ночью мечтать будешь и сны о свободе начнешь видеть...
Все дружно рассмеялись, засмеялся и сам хулитель женского плена. Аннета легонько щелкнула парня по затылку.
– Дядя твой и ты набиты мудростью, как куриный желудок песком. Только пользы от вашей мудрости мало.
– Польза очень даже есть, - с веселой уверенностью провозгласил Жозеф.
– Меня уже раза два пытались заарканить и под венец потащить, но я вовремя и умело вывернулся, потому что дядя надоумил.
Старый Огюст налил рюмки, подвинул тарелки с ветчиной, сыром и хлебом поближе к гостям, поднял свою рюмку нерешительно, точно не знал, стоит ли пить или не стоит. Гости тоже подняли рюмки, выжидательно посматривая на него: не скажет ли чего? Но хозяин ничего не сказал, и мы выпили молча. Следующую рюмку поднял первым я.
– За нашего хозяина, храброго и радушного человека.
Все
– Не понимаю только, при чем тут храбрость?
– Ну как же при чем!
– начал было я, но Георгий перебил меня:
– Конечно, храбрость. Вы же рисковали, когда немцы ночевали тут, внизу, а мы - наверху, и столкнись мы с ними... тут...
– Риск небольшой, - в свою очередь, перебил его хозяин.
– Немцев было трое, и вас трое.
– Нас двое было, - поправил его я, но он решительно вскинул свою кудлатую голову.
– Нет, трое. Вы двое и Шарль. Вы ведь справились бы с жирными тыловыми крысами.
– Мы-то справились бы, - объявил Георгий.
– Но потом-то немцы выместили бы свою злость на вас.
Старик усмехнулся, показав крупные зубы, и махнул рукой.
– Пока они собирались бы свою злость на мне срывать, нас бы и след простыл.
Устругов одобрительно, даже с восхищением закивал головой, затем, точно спохватившись, поспешно разлил в рюмки вино и тут же поднял свою.
– За эту замечательную семью, которая приняла нас как родных...
Хозяин посмотрел на Георгия пристально и благодарно. Отец и дочь были польщены и смущены вниманием. Схватив поднос, девушка исчезла в сумраке дальнего угла, старый Огюст сидел, положив на стол большие руки.
Видимо, стремясь отвлечь разговор от них, Дюмани спросил Устругова, где он так хорошо научился говорить по-французски. Георгий коротко ответил, что начал изучать французский язык в институте, продолжал в концлагере и усиленно наверстывал упущенное в последние месяцы здесь, в Арденнах. Дюмани удивился тому, что в советском инженерно-строительном институте изучали французский язык.
– Я был убежден, что ваши инженеры бредят американской или немецкой техникой и изучают, конечно, английский или немецкий.
– Бывают же исключения, - коротко ответил Устругов, не желая объяснять подробнее.
– Я вижу, - чуть насмешливо отметил Дюмани.
– За этим исключением что-нибудь кроется?
Мой друг ответил не сразу, даже с некоторой растерянностью:
– Увлекся Карбузье.
– Карбузье? Вот этого я понять не могу, - воскликнул Дюмани.
– Видел его дома во Франции. По-моему, это тихое помешательство, воплощенное в железо, камень и стекло.
Иронически усмехаясь, Валлон положил руку на его локоть.
– Ну, зачем же так резко? Люди всех профессий охвачены поисками новых идей, новых форм. Почему бы и архитекторам не искать?
Дюмани резко повернулся к нему.
– Потому что архитекторы строят дома, в которых люди вынуждены понимаешь?
– вынуждены жить. Человек может остановиться на пять секунд перед модернистской мазней на полотне (это ты называешь поисками новых идей и форм?), посмотреть, плюнуть и отойти. Может выключить радиоприемник, чтобы избавить свои уши от терзаний современной музыкой. Может не читать заумных стихов и жить припеваючи. Но он не может покинуть модернистский дом и жить на улице. Тут архитектор бессовестно принуждает принимать его дикую фантазию.