Дорога через ночь
Шрифт:
– А иди ты...
– Химик витиевато и смачно выругался, сбросил руку приятеля с плеча и пошел дальше.
Сибиряк постоял на месте, потом медленно двинулся к нам.
– Мои ребята... я... мы пойдем с вами к мосту и сделаем все, что нужно сделать, - смущенно и сердито сказал он.
– Я пойду, и ребята пойдут. И Химика ребята тоже пойдут. Пойдут ребята, и Химик пойдет. Только с ним поговорить подушевнее надо.
– Мы не сваты, а он не невеста, чтобы уговаривать, - отрезал Георгий.
– Уговаривать некогда, да и незачем... Хотите - идите, не хотите - к черту собачьему! Обойдемся...
–
– Они погорячились, ты теперь горячишься. Расплеваться и разойтись легче всего, договориться по-хорошему труднее. Мы же все-таки свои люди.
Устругов резко повернулся ко мне:
– Тоже мне проповедник нашелся!
Я засмеялся.
– Химик считает меня политруком, а ты только в проповедники зачисляешь.
– Да ну тебя к черту!
– уже беззлобно выругался Георгий.
– Я серьезно, а ты все на шутки сводишь.
– А хороший политрук сейчас очень пригодился бы, - виноватым тоном заметил Лобода, посматривая то на меня, то на Устругова.
– С ребятами нашими поговорил бы по-душевному, чтобы поняли, что к чему. Одичали мы тут немного.
– А сам-то ты понимаешь?
– Сам-то я понимаю, - ответил Лобода, - да с другими гладко говорить не умею.
– А ты поговори, как сможешь. В своей семье даже немого понимают, и ребята тебя поймут. Ведь понимали же до сих пор?
– Понимали. Чего ж не понимать меня? Я же не немой.
Лобода направился к своей группе, усевшейся тесной кучкой под дубом. Мы не слышали, о чем говорил он с ними, но видели, что его внимательно слушали. Только Химик выкрикнул что-то раза два или три, а потом тоже притих.
– Криком или приказом тут ничего не добьешься, - сказал я, кивая в сторону Химика, хотя целил в самого Устругова.
– И людям этим свою волю не навяжешь, если она с их волей не совпадет. Хочешь за собой повести, сумей язык общий найти.
Устругов посмотрел на меня с насмешливым любопытством.
– Ты, кажется, промежду меня, как говорили у нас в институте, агитацию хочешь вести. Напрасно стараешься, самозванный политрук, если чин проповедника тебе не нравится. Я это и без тебя хорошо понимаю.
– А если понимаешь, то какого же дьявола действуешь по-иному?
– Как это по-иному?
– Орешь, к черту посылаешь, гонишь людей прочь.
– А по-твоему, уговаривать должен?
– Не уговаривать, а убеждать.
– Не вижу разницы.
– Не видишь, тогда уговаривай.
– Ты назвался политруком, ты и уговаривай.
Наш разговор был прерван появлением новых людей. Подобно "братьям-кирпичникам", они были мокры, грязны и утомлены. Это была группа капитана Хорькова. Узнав его, мы поспешили навстречу. Невысокий широкоплечий капитан был немного грузноват для своих тридцати двух лет, но двигался легко, даже изящно. Конечно, сейчас, утомленный, обросший, мокрый, он выглядел скорее лесным разбойником, чем офицером, и понимал это.
– Видик у нас страшноватый, - пожимая нам руки, сказал Хорьков вместо приветствия.
– И устали до чертиков. Надеялись тут поспать, а разве тут поспишь? Простуда обеспечена.
– Боитесь насморк схватить?
– спросил с едва уловимой усмешкой Георгий.
– Конечно, - серьезно ответил
– Верно, - согласился Устругов, теперь уже откровенно посмеиваясь. Французские историки до сих пор уверяют, что Наполеон не одержал решающей победы под Бородино потому, что у него в тот день был насморк.
Только теперь Хорьков сообразил, что над ним посмеивались, и досадливо сдвинул к переносице свои необыкновенно толстые черные брови.
– Вы напрасно смеетесь, - заметил он.
– Если схватим насморк и начнем чихать, то как сможем подобраться тихо и незаметно к охране на мосту? Или к бараку? Или еще куда? Едва ли вы будете смеяться, если ребята, с которыми поползете к мосту, начнут чихать один за другим...
Несколько устыженные, переглянулись мы с Георгием: и тут неудачно получилось. Капитан не стал наслаждаться нашим обескураженным видом. Сказав: "Одну минутку", - он повел своих людей повыше на склон. Там они наломали веток и положили на землю толстым слоем. Затем улеглись на них сами, тесно прижавшись друг к другу.
Капитан вернулся к нам и деловито осведомился:
– А бельгийцев еще нет?
– Нет, они придут попозже.
– Значит, и взрывчатки еще нет? И горючей жидкости?
И, не ожидая подтверждения, пояснил:
– Надо бы пораньше эту жидкость получить. В чем она? В бутылках? Удобны ли они для бросания? Тяжелы?
Ни я, ни Георгий не могли ничего сказать: не догадались спросить.
– Ну ладно, тогда подождем бельгийцев, - снисходительно объявил Хорьков. Он пошел к своей группе и пристроился спать.
– Да, Костя, в командармы мы с тобой не годимся, - со вздохом произнес Устругов после длительного молчания.
– С одними поссорились, другого на смех попытались поднять, да сами в лужу сели. О самом важном спросить ума не хватило и товарищам своим даже такого пустякового совета, как наломать веток, дать не смогли.
– Командармы мы действительно неважные, - в тон ему отозвался я.
– И то хорошо, что хоть сами поняли это.
– Способность человека утешать себя, - сказал Георгий, - может, наверно, соревноваться только со способностью его крови свертываться при ранениях.
– И то и другое, Гоша, очень полезно. Пошли-ка лучше к "братьям-кирпичникам" и сделаем то, что сделал Хорьков.
Спали недолго, но тем не менее сон освежил нас, и мелкий дождь, который продолжал лить, уже не угнетал, как утром. Мы совсем приободрились, когда увидели Шарля с бельгийцами. Нагруженные рюкзаками и небольшими ящиками, те двигались медленно и осторожно, как полагается людям, доставляющим либо очень ценный, либо опасный груз.
Между Шарлем и Стажинским шагал высокий щеголевато одетый человек. Заметив нас, он передал свой ящик Стажинскому и поспешил к нам, еще издали приветственно взмахивая рукой. Этого ему показалось недостаточно, он сорвал с себя шляпу и замахал ею. Только теперь узрев его высокий, с большими залысинами лоб, признали мы Прохазку и бросились навстречу ему. Историк и литератор не очень изменился на свободе, хотя, конечно, скулы уже не выпирали, как раньше, готовые прорвать кожу на щеках, и глаза не казались ввалившимися куда-то в глубину черепа.