Дорога исканий. Молодость Достоевского
Шрифт:
— Я считаю, что нет никакого смысла писать друг для друга, — уверенно сказал Головинский. За короткое время он удивительно повзрослел, его спокойные серые глаза смотрели настороженно и холодно. — Если язвы, разъедающие нашу страну, причиняют нам всем боль, то можно ли ограничиваться простым изучением их? Ведь мы не в силах вылечить их сами, а значит, должны внушить сознание опасности всем тем, кто мог бы оказать помощь. Разве не так?
— Может быть, рассылать наши работы по почте? — предложил Ламанский. — Составить список подходящих людей и рассылать…
— Но сможем ли мы оплатить труд переписчиков? — забеспокоился Головинский.
— Можно завести литографию, — отвечал Филиппов, — и размножать наши статьи так же, как размножаются университетские лекции. Устройство литографии дело не сложное.
Обратились к Львову, как специалисту-химику, с вопросом, что будет стоить заведение литографского камня.
— Главное затруднение, — отвечал Львов, — в приобретении пресса. Но если ограничиться салфеточным прессом, то все обзаведение обойдется рублей в двадцать серебром.
— Господа! — воскликнул Дуров. — Все мы были недовольны, когда Николай Александрович Момбелии прочел нам свой проект братства. А между тем проект этот был совершенно невинным, зато теперь мы действительно уклоняемся на опасный путь…
— В самом деле, это путь трудный и опасный… — начал было Федор, мельком взглянув на непроницаемо спокойного Спешнева.
Но его перебил Михаил.
— Да это просто сумасбродство! — воскликнул он горячо.
— Но почему? — спросил Филиппов. — Уверяю вас, в приобретении литографского камня нет ничего опасного.
Однако его не поддержали, многие были серьезно напуганы и явно недовольны.
Федор снова бросил беглый взгляд на Спешнева. Тот незаметно для других успокоительно кивнул.
— Ведь пока еще никто из нас ничего не написал, — улыбнулся он, — следовательно, вопрос этот можно оставить открытым.
Улыбка его тотчас произвела свое действие. В самом деле, стоит ли спорить о том, чего еще нет?
— Но те, кто будет писать, — продолжал он после паузы, — пусть пишут с полной откровенностью, не стесняясь мыслью о цензуре, — голос его звучал совершенно спокойно, словно он говорил о самых обычных вещах. — Когда я покидал Париж, один мой хороший друг, издатель Эдмонд Хоецкий, сказал мне, что у них большой интерес к жизни нашей страны, и он всегда готов опубликовать работы русских о России. Пусть только присылают!
И так как все молчали, то он тем же беспечным тоном добавил:
— А литография нам мало что даст. Вот типография — это совсем другое дело!
В тот же вечер Федор, Спешнев, Филиппов и Головинский собрались у Спешнева. Было решено: во-первых, безотлагательно заказать оборудование для типографии (финансовую сторону дела брал на себя Спешнев); во-вторых, всем вместе не собираться, разве что в самых крайних случаях, а Спешневу как у Петрашевского, так и у Дурова показываться возможно реже; в-третьих, афильировать Момбелли и Львова.
А на следующий день, в воскресенье, Федор, как обычно, отправился к Михаилу. Когда
— Если Филиппов не возьмет своего предложения о литографии обратно, ноги моей больше не будет у Дурова!
Федор пытался его успокоить, а главное — доказывал, что не в его, Федора, власти заставить Филиппова взять свое предложение обратно.
— Ведь я же поддержал Дурова, когда он сказал, что это опасный путь, ты сам слышал, — настаивал он.
— Слышал, но только это меня не устраивает. Ты говорил одно, а получалось совсем другое.
— То есть как? — изумился Федор.
— Да вот так. Словно сам ты и с Момбелли, и с Головинским, и с Филипповым согласен; а уж более всех, разумеется, со Спешневым! И если недоволен чем, то лишь тем, что мы все дети неразумные: сами не знаем, чего хотим. С тобой в последнее время что-то творится, ты как в угаре и, мне кажется, влюблен в Спешнева…
— Да ты что говоришь, брат?
Федор был искренне поражен: он уже стал считать себя умелым заговорщиком.
— Уверяю тебя, брат, что все это тебе кажется, — сказал он смущенно.
— Ох, Федька, смотри! Ты отцовы слова не забыл?
— Какие слова?
— А такие, что не сносить тебе головы! Помнишь?
Да, эти слова он помнил: отец и в самом деле любил повторять их. Как странно! И все-таки Михаил не должен с ним так разговаривать.
— Ну, ты знаешь… сбавь тон.
— Что-о? — вскричал Михаил. — Это ты мне, старшему брату? Ну, погоди ж ты!
— Он так рассердился, что хотел было выйти из комнаты, но одумался и заговорил по-другому.
— Пойми, брат, — начал он спокойно, и это спокойствие подействовало на Федора сильнее угроз, — ты играешь с огнем. Ты не бери пример со Спешнева — он человек особенный. Ты ведь слышал, за границей он потерял горячо любимое существо, мать своих детей, и теперь только ищет случая умереть. Ему все безразлично. А у тебя литература, призвание…
— Да о чем ты говоришь? Если что-нибудь подозреваешь, скажи прямо!
— Да ничего я не подозреваю, а только вижу, что с тобой неладно. И потом, брат: пора уже наконец установиться. Вот я фурьерист, и меня не собьешь: я, кроме Фурье, и знать ничего не хочу. А правду сказать, и его-то, кажется, скоро брошу: все это не для нас писано.
— Ну, а я не так. Между прочим, ты, брат, отстал… Почитал бы хотя Луи Блана!
— Это тебе Спешнев рекомендовал?
— Ну, почему же именно Спешнев? — переспросил Федор и слегка покраснел.
— Еще я тебя хотел спросить: ты, кажется, обмолвился, что взял у него пятьсот рублей?