Дорога исканий. Молодость Достоевского
Шрифт:
— Ну, а теперь послушай меня, — произнес он так внушительно, что его собеседник сразу встряхнулся.
— У вас тоже что-нибудь этакое? — спросил Майков, многозначительно подчеркнув слово «этакое».
— Вот именно — «этакое»… Ну, слушайте. — И он стал говорить о том, что жить так дальше нельзя, что только слабые и малодушные люди могут мириться с неограниченным деспотизмом самодержавия, что пришла пора действовать. Потом рассказал о заговоре, инстинктивно несколько преувеличив его размеры; особенно подчеркнул связи в других городах, упомянул и о тайной типографии, и не просто так, а как о вполне решенном и даже наполовину осуществленном деле. Майков слушал внимательно, но глаза его все больше и больше округлялись, и наконец в них метнулся страх… Однако Федор не отступил. Страх сам по себе еще ничего
— Пойми же: вы идете на явную гибель, — уговаривал он Федора. — И наконец, мы с вами поэты, следовательно, люди непрактические, мы и со своими-то делами едва справляемся! А ведь политическая деятельность есть в высшей степени практическая способность — нам ли предаваться ей?
Нет, Федор и после этих слов не сдался: сидя, как умирающий Сократ перед друзьями, в нижней рубашке с незастегнутым воротом, он говорил и о святости борьбы с деспотизмом, и о долге перед отечеством, и о многом, многом другом… Но все было напрасно, Майков ничего и знать не хотел. Оправившись от первого испуга, он стал тверже, увереннее, а под конец начал даже посмеиваться…
— Как бы там ни было, согласитесь, что это дело не для влюбленных, — заметил он, и почему-то этот довод подействовал на Федора сильнее всего.
— Итак, нет? — заключил он сердито.
—Нет, нет и нет! — отвечал Майков и с наслаждением откинулся на подушки.
Утром за чаем Майков радушно потчевал его и с увлечением рассказывал об Италии, где провел более года. Федор даже и не вспомнил о своих неосуществленных мечтах побывать в Италии; впрочем, он почти не слушал, терзаясь мыслью о том, что свалял дурака. Теперь он просто понять не мог, как ему пришло в голову афильировать Майкова!
— Прошу вас, никому ни слова, — сказал он, уходя.
— Само собою, — отвечал Майков и так посмотрел на Федора, что тот сразу понял: на этот счет действительно можно не беспокоиться.
Конечно, и Федор никому не рассказывал о своей неудавшейся попытке. Но Спешнев, зайдя через несколько дней, сам спросил, что он, Федор, думает об афильяции новых членов. И так как Федор молчал, то тут же предложил свой план.
Как раз в это время петербургское общество было взбудоражено историей, происшедшей в Институте правоведения. Два воспитанника этого института, Беликович и князь Гагарин, внезапно исчезли. Через неделю выяснилось, что оба они задержаны Третьим отделением. А еще через некоторое время стало известно, что мальчики разжалованы в солдаты с ссылкой в отдаленные армейские полки только за то, что один из них в своем дневнике выразил сочувствие освободительной борьбе в Польше, а другой обронил несколько нелестных слов о государе.
Большое впечатление эта история произвела и на Спешнева.
— Ведь это же все наши люди, — говорил он Федору, — понимаете — наши люди! А каков князь! И ведь совсем мальчик — лет шестнадцати или восемнадцати, не больше! Знаете, я об этом много размышлял и пришел к мысли создать новый, совсем отдельный кружок, так сказать подготовительный, — в нем воспитывались бы будущие члены нашего общества. С другой стороны, и мы с вами получили бы возможность проверять и испытывать каждого намеченного для афильяции. Ведь прежде чем открыться, надо взвесить и еще раз взвесить, — добавил он словно в упрек Федору. — К тому же у Михаила Васильевича сейчас небезопасно — вы знаете, он готов принять и обласкать чуть ли не первого встречного. Между прочим, в последний раз я заметил у него одну весьма подозрительную личность. По словам хозяина, это актер Александровского
— Да, Михаил Васильевич как будто бравирует своей беспечностью, — тотчас отозвался Федор. — Ведь вот о колокольчике, что у него на столе, сколько толков было! А когда Баласогло сказал, что лучше бы этот колокольчик убрать, он и внимания не обратил. «Собака лает, ветер носит, — отвечал он. — Если уж толкуют, то, значит, будут толковать и о том, что у Петрашевского уже нет на столе колокольчика и потому не видно, кто председатель».
— Удивительный человек: робость взглядов и личная храбрость уживаются в нем как нельзя лучше, — заметил Спешнев. — Но где, однако же, мог бы собираться наш особый кружок?
На этот раз Федор не удивился: он уже знал, что переход от замысла, идеи к практическому делу у Спешнева осуществляется без всякого промедления.
После долгих обсуждений решили склонить к устройству вечеров трех друзей — Дурова, Пальма и Щелкова — и воспользоваться их довольно обширной совместной квартирой.
И Дуров, и его ближайший друг и сожитель Пальм были писателями, причем писателями отчетливо выраженного демократического направления. Героев они выбирали преимущественно среди мастеровых или извозчиков и часто обращались к жанру физиологических очерков и бытовых повестей. Дуров, кроме того, писал стихи; как поэт он был сродни Плещееву — так же отдавал предпочтение романтической школе с боевым, революционным настроением и так же преклонялся перед Огюстом Барбье. При всем том Дуров был довольно скептичен и желчен, чем являл полную противоположность всегда веселому, добродушному и остроумному Пальму. Впрочем, оба они, так же как и третий друг, Щелков, придерживались довольно умеренных взглядов и на «пятницах» Петрашевского обычно возражали против крайних мнений. Щелков был виолончелистом, и вечерам можно было придать литературно-музыкальный характер.
Договорились, что переговоры с друзьями возьмет на себя Федор.
Наученный горьким опытом, он действовал продуманно. Незачем было раскрывать Дурову и Пальму все карты, нужно было только добиться их согласия на устройство вечеров. Поэтому Федор прежде всего постарался внушить им мысль об опасности, которую, несомненно, таили в себе «пятницы» Петрашевского. Сделать это было тем легче, что в действительности опасность была гораздо значительнее, чем предполагал сам Федор. К тому же и Дуров и Пальм прекрасно знали, что правительство не шутя напугано как событиями на Западе, так и крестьянскими волнениями. Испуг этот выражался и в строгом наблюдении за тем, чтобы на страницах книг и журналов появлялись только совершенно добродетельные штабс-офицеры, а генералы и действительные статские советники не упоминались всуе (проявлять — да и то изредка — мелкие несовершенства разрешалось только какому-нибудь коллежскому секретарю или подпоручику по мелкости их чина), и в учреждении специального комитета для исследования сегодняшнего направления русской литературы, и в свирепости цензуры, и еще во многом другом.
Напирал Федор и на то, что у Петрашевского собираются преимущественно люди, далекие от искусства, и что разговоры между ними носят слишком определенную политическую окраску. Отсюда уже был один шаг до спасительной идеи организовать собственные вечера.
Все три друга отнеслись к ней с энтузиазмом; Пальм предложил составить складчину:
— Люди мы все недостаточные, а расходов будет много — ведь нужно взять в аренду фортепьяно, нанять слугу…
— А все же давайте еще посоветуемся, — сказал Дуров. Мысль о складчине, видимо, смутила его.
— С кем же еще советоваться?
— С кем? Ну, да вот хотя бы со Спешневым Николаем Александровичем. Умнющий человек и, кажется, «пятницами» тоже не очень доволен. Кстати и пригласим его, пусть будет почетным гостем.
Вероятно, Дуров очень удивился бы, если бы его спросили: почему почетным? Чем Спешнев лучше других гостей? Но, видимо, было в этом человеке что-то, заставляющее всегда и везде сажать его в красный угол.
— Спешнев — человек крайних взглядов, — заметил Федор, подчеркивая свою обособленность от Спешнева, но, в сущности, очень довольный таким оборотом дела.