Дорога исканий. Молодость Достоевского
Шрифт:
Он уже читал русский перевод романа (кажется, в «Телескопе»). Теперь он ясно видел, как плох был перевод. Но, бог мой, до чего же хорош Бальзак в подлиннике!
Особенно понравился ему каторжник Вотрен. «Моралисты никогда не изменят мира. Человек несовершенен. Иной лицемерит больше, другой меньше, и в соответствии с этим глупцы называют одного нравственным, а другого безнравственным, — говорил он, — я не обвиняю богатых, чтобы возвеличить народ: человек везде один и тот же — наверху, внизу, посередине. На каждый миллион этого двуногого скота приходится десять молодцов, которые ставят себя выше всего, даже выше
Вотрен и пугал, и привлекал Федю своими речами. «Двуногий скот»! Может, тот прыщавый, с усиками… Но человек вообще? Не, неправда! — весь его короткий жизненный опыт восставал против этого. Воскресали и любимые писатели — Пушкин, Шиллер, Жорж Санд. И особенно восставал Белинский.
И все-таки в речах беглого каторжника было что-то хотя и опасное, но неотразимо привлекательное.
Он читал медленно, смакуя каждую страницу. Да, Бальзак гениален!
Забывшись, он произнес последнее слово громко. Сосед живо обернулся к нему:
— Что вы сказали?
— Я сказал: Бальзак велик… Да ведь вы же сами читали. Разве неправда?
— Правда, — ответил тот серьезно. — Хотя, откровенно говоря, я предпочитаю великих немцев. Он повернулся и впервые посмотрел на Федю. — Вы что, рябец?
Что-то в душе Феди неприятно ёкнуло. Все же он и боялся, и стыдился этого слова. И главное — очень уж неожиданным был переход.
— Я спросил потому, что не видел вас раньше, — объяснил сосед, заметив произведенное впечатление. — И если вы действительно новичок в нашем училище, то, быть может, мы начнем нашу беседу со знакомства?
— Я очень рад, — сказал Федя. Он и в самом деле был рад, что его новый знакомый не вкладывал в слово «рябец» никакого оскорбительного смысла: все-таки ему здорово надоело это.
— Иван Игнатьевич Бережецкий!
— Федор Достоевский!
Они приподнялись на своих кроватях и пожали друг другу руки. На пальце Бережецкого сверкнул дорогой перстень.
— Ну, а теперь, если не возражаете, поговорим о Бальзаке, — мягко сказал Бережецкий. И все же Федя уловил в его словах недоверие. Ну конечно, он и думать не мог, что какой-то «рябец» лучше знает Бальзака!
А между тем это было именно так. И выяснилось тотчас же. К этому времени Федя уже прочел и «Шагреневую кожу», и «Гобсека», и «Неведомый шедевр», и «Историю тринадцати». Бережецкий же читал только «Неведомый шедевр» и «Гобсека». К тому же у него была плохая память, и он путал имена героев и события.
Их разговору помешал приход врача. У Феди повысилась температура, и ему велели спать. Но, разумеется, он не спал… Он был утомлен, но счастлив: Бережецкий, этот аристократ с тонким, одухотворенным лицом и изысканной речью, явно проникся к нему уважением!
Впрочем, дело было не в одном Бережецком, он вообще чувствовал себя так, словно с блеском выдержал самый сложный и трудный экзамен. Казалось, он только сегодня, а не два дня назад поступил в училище; все, что произошло с ним в последние дни, было тяжелой, но неизбежной данью той новой, суровой и мужественной жизни, которая начиналась для него сегодня. Ведь он, как и все, должен был через это пройти — и вот прошел, да к тому же с честью, а не как те два сосунка, которые добровольно полезли под стол! Больше его никто не тронет: он навсегда завоевал право на уважение товарищей.
С удивлением он понял, что сейчас ему по-настоящему хорошо —
Глава четвертая
Впоследствии Федор довольно близко сошелся с Бережецким. Ни в характерах, ни в пристрастиях, ни в судьбе их не было ничего общего, и все-таки они дружили.
В училище Бережецкий поступил два года назад. Товарищи преклонялись перед ним, рассказывали о нем легенды. Одну их них — кстати сказать, обладавшую несомненной достоверностью — Федя скоро услышал. Всем воспитанникам военно-учебных заведений было строжайше запрещено посещать театры. Между тем Бережецкий с детства пристрастился к театру, куда его не раз брал с собой отец — просвещенный петербургский барин. И вот однажды он незаметно исчез из училища, здесь же, на Фонтанке, в знакомом доме, переоделся и отправился в театр. Войдя в зал перед самым началом, он в темноте занял кресло, а во время представления не раз громогласно (хотя отнюдь не выходя из рамок приличия) выражал свое одобрение артистам. Но вот действие окончилось и дли свет; аплодировавший Бережецкий почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Обернувшись, он узнал преподавателя старшего офицерского класса полковника Струкова — тот был в парадном мундире со знаками училища. С глубоким удивлением и ничуть не скрываемой иронией смотрел он на Бережецкого. Думаете, Бережецкий растерялся? Ничего подобного. Он смело встретил направленный на него взгляд и без всякого смущения проговорил:
— Не правда ли, полковник, вы узнали во мне моего брата, воспитанника вашего училища?
— Да, — ответил полковник, только сейчас приходя в себя от удивления и сразу же смахнув в лица нелепую при таких обстоятельствах ироническую улыбку. — Какое поразительное сходство!
— Это все говорят, — скромно подтвердил Бережецкий. — А скажите, полковник, как мой брат учится и ведет себя? Не шалун ли?
— Право, я хорошо не знаю, — отвечал полковник, — кажется, учится недурно, но шалун и, кроме того, тратит много времени на посторонние занятия.
— Какие же это посторонние занятия, позвольте поинтересоваться?
— Да я толком не знаю, но слышал, будто несколько мальчиков, в том числе и ваш брат, увлекаются чтением изящной литературы.
— Ах, это? Ну, согласитесь, что это не такой уж большой грех, — сказал Бережецкий. — Все же, если вам не в тягость, попеняйте ему и скажите, что отцу нашему было бы крайне неприятно узнать, что его сын на замечании…
Затем Бережецкий умело переменил тему разговора, поделился с полковником своими впечатлениями от игры артистов (и при этом совершенно очаровал его), а в следующем антракте купил в буфете коробку конфет и передал ее полковнику с просьбой отдать брату и сказать, что старший брат именем отца просит его вести себя так, чтобы начальники были довольны. После окончания спектакля он поспешил все в тот же знакомый дом, переоделся и через каких-нибудь пятнадцать минут был в постели. На следующий день полковник Струков подошел к нему и со словами: «Я вчера был в театре и видел там вашего брата. Прекрасный молодой человек! — вручил коробку конфет.