Дорога исканий. Молодость Достоевского
Шрифт:
— Что же ты хочешь? Каждый офицер — природный враг солдата, — задумчиво проговорил Кремнев, когда они, так и не заговорив ни с одним солдатом, возвращались к своим.
— Но ведь мы же не офицеры, — возразил Федя.
— Для них это все равно. Раз мы «благородные», значит, их исконные враги.
— Так ты хочешь сказать…
— Ничего я не хочу сказать. Кроме разве того, что вы с Бережецким за своим излюбленным Шиллером ничего не видите и не понимаете…
Федя не ответил: это старый спор, и сейчас не время его продолжать. Впрочем, он отнюдь не забыл рассказа Кремнева, позже подтвержденного знакомым отставным солдатом, о зверском избиении шпицрутенами
В воскресенье 11 июля (очередная годовщина восшествия на престол Романовых) в Петербурге было устроено пышное празднество. Все деревья были увешаны цветными фонарями; на последней площадке верхнего сада, перед железными воротами, горел огромный щит с царскими вензелями. По аллее Самсонова водопровода протянулись высокие шпалеры, также украшенные яркими гирляндами огней.
Среди всей этой роскоши можно было заметить небольшую группу чинно прогуливающихся кондукторов в парадных белых, туго обтягивающих ноги панталонах и высоченных киверах. Кремнев и Достоевский несколько впереди, они идут молча; отставшие Бекетов и Григорович, напротив, оживленно переговариваются. Все возбуждает их интерес и удивление: и огни, и великолепные костюмы придворных, и совсем новые при этом необычном освещении многочисленные статуи античных богов, героев и воинов.
Федя чувствует, что Кремнев чем-то взволнован, но не может угадать причину его состояния. Что ж, придется подождать: в конце концов он обязательно поделится с товарищами. И действительно: странно неподвижным взглядом проследив за группой приезжих «гостей» — мелких петербургских чиновников с женами, Кремнев вдруг останавливается, секунду-другую поджидает Григоровича и Бекетова, а затем спрашивает:
— Знаете ли вы, сколько народу приехало к нам в Петергоф нынче утром?
— Откуда ж мы можем знать? — простодушно удивляется Григорович.
Все останавливаются и, сгрудившись около Кремнева, вопросительно смотрят ему в лицо: по всему видно, что вопрос задан неспроста.
— Я тоже не могу знать наверное, — задумчиво произносит Кремнев, — но только слышал, что в прежние времена из Петербурга в этот день выезжали катерами, на лодках и в яликах до пяти тысяч человек. Заметьте, что я не говорил об экипажах и пеших, а только тех, кто отправился водою…
— Ну и что же? — спрашивает Григорович.
Три пары глаз пытливо смотрят Кремневу в рот и ждут.
— А заметили ли вы, — продолжает Кремнев, — какой с утра был ветер?
— Да, ветер был очень сильный, — спокойно подтверждает Бекетов. — Я утром вышел из палатки, так меня чуть с ног не сбило!
— А днем он еще усилился, — с непонятной для самого себя тревогой подхватывает Федя. — Вот только часа два, как поутихло… Но что ты этим хочешь сказать?
Теперь все трое взволнованно переглядываются и с нетерпением ожидают разъяснений. Но Кремнев молчит.
— Я знаю! — вдруг восклицает Григорович: в его сознании всплыл слышанный еще утром разговор двух простолюдинов. И, резким движением хватая Кремнева за руку, он громким, свистящим шепотом произносит: — Они погибли, да?
— Не все, но многие, — четко и по видимости совсем спокойно отвечает Кремнев. — Разве вы не замечаете, что никому из этих людей, — он широким жестом обводит мелькающие вокруг них фигуры, — отнюдь не весело?
Мальчики как-то по-новому, тяжело и затравленно, озираются вокруг. Ну да, конечно,
Они не спрашивали Кремнева, откуда он это знает, но ни у кого из них не возникает и тени сомнения.
Все острее ощущают они сгущающуюся с каждой минутой атмосферу неблагополучия. Теперь окружающее великолепие кажется им призрачным, мнимым. Беда разлита всюду, она почти неуловима, ее не выразишь словами, однако они чувствуют ее совершенно отчетливо. Может быть, о ней свидетельствует вот это строго нахмуренное и отнюдь не праздничное лицо мастерового? Или испуганные и грустные глаза его молодой жены в припасенной к этому дню яркой розовой кофточке? Или их притихшие, невеселый дети?
Федя отвернулся, смотрит в сторону. Он потрясен, в груди у него какое-то необычное стеснение, и вот уже он явственно — так, как будто утопающие совсем рядом, — слышит их душераздирающие стоны и крики. Еще секунда — и перед его глазами мелькают страшные, захлебывающиеся, искаженные смертной судорогой лица.
— Как ты побледнел! — замечает Григорович, и все, словно по команде, оборачиваются и сочувственно глядят на Федю.
— Я слышал, что государь, выслушав сообщение о несчастье, воскликнул: «О, как это неприятно!» — ровным голосом произносит Кремнев и вдруг с неожиданной, впервые зазвеневшей в его голосе силой добавляет: — Что ж, оно и в самом деле неприятно, а?.. — и усмехается с такой откровенной злобой, что Григорович опасливо оглядывается по сторонам: не заметил ли кто?
Царь! В Петергофе Федя видел его много раз, но непосредственно столкнулся с ним только однажды.
Накануне отъезда всех кондукторов вместе с кадетами нескольких расположенных в Петергофе корпусов повели на штурм Самсоновых каскадов.
Легко, с наслаждением (на этот раз кондукторы почти не нагружены), проходит он мимо чудесных мраморных бассейнов с высоко бьющими кружевными струями и замечательными своим изяществом и точными пропорциями бронзовыми фигурами. Прямо перед ним внушительная фигура Самсона — мускулистого великана, обеими руками раздирающего львиную пасть, из которой с силой бьет легкая и тонкая струя; стремительно взмывая к небу, она рассыпается блестящими осколками серебряных елочных шаров. Здесь строй останавливается, раздается негромкая команда вышедшего вперед Фере, и кондукторы мгновенно выстраиваются в шеренгу.
На верхней террасе дворцовой лестницы — золоченное кресло, в нем восседает император. За ней — ослепляющая глаз блеском мундиров толпа высших военных чинов, еще дальше — придворные дамы в белых туалетах. Но вот из ниши дворца входит государь. Его светлые волнистые усы лихо закручены, грудь выпячена. Военный оркестр играет марш к наступлению…
Штурм Соломоновых каскадов кадетами и кондукторами — традиционная, повторяющаяся из года в год деталь летних придворных празднеств. В этом году кондукторам выпало счастье ринуться в бой первыми. По знаку царя они должны броситься в воду, наперегонки переплыть бассейн, а затем взобраться по ступенчатым уступам дворца.
Кондукторы приготовились к прыжку и впились глазами в царя. Прищурившись от яркого солнца, он скользит взглядом по лицам. Вот на одно мгновенье — да что там на мгновенье, на десятую долю мгновенья! — его взгляд задержался на лице Феди.
Государь почти всегда сам командует маневрами Петергофских военных лагерей и, обладая хорошей зрительной памятью, знает многих кондукторов в лицо. Знает он — или это смешной самообман? — и бледное, с всегда отсутствующим, «штатским» выражением лицо Феди.