Дорога в никуда. Книга вторая. В конце пути
Шрифт:
Не сразу дед разговорился вновь. Ольге Ивановне пришлось неторопливо, исподволь повернуть разговор в нужное ей русло… В 19-м Порфирию Митрохину исполнился всего 21 год, возраст когда казаки только призывались на действительную службу и он холостой, молодой, бежал от опостылевшей ему домашней и полевой работы, добровольно вступив в сотню формируемую Иваном Решетниковым в помощь атаману Анненкову. Он мало, что мог вспомнить о деде Ольги Ивановны Тихоне Никитиче. Станичный атаман тогда для молодых казаков был, как в советское время секретарь райкома для рядовых граждан, то есть сидел высоко, и к нему не подступиться. А вот об Иване Решетникове дед говорил в охотку:
– Орел был отец твой, дочка. Под Андреевкой, это село такое большое в Семиречье, сильно он отличился, – дед настороженно покосился на родичей, дескать, можно говорить про то, или нет, и тут же махнул рукой, видимо выпитая рюмка водки придала ему смелости. – Красные нас с пулеметов и орудий
Дед замолчал, что-то припоминая, но Ольга Ивановна, впитывавшая все воспоминания об отце как губка, не утерпела:
– А потом, после того боя под Андреевкой, что было?
– А… что говоришь-то? – словно спросонья спросил дед. – Что было?… То и было, кто убитый тех закопали… ох сколько там дружков моих легли. В братской могиле их, молебствие отслужили. Ну, а нас оставшихся по другим сотням разбросали. Раненых тоже много. Им в лазарете совсем худо было, мерли сильно, март месяц стоял, ветра сильные, по ночам холод аж зубами стучали. Ну, а я, значится, в том бою так уж получилось не участвовал и ни царапины не получил, отец твой да Бог тогда меня спасли. Меня потом значит Степан Решетников, дядя твой, к себе в сотню атаманского полка взял. Но туда попасть не просто было. Перед тем Степан Игнатич у брата свово Иван Игнатьича справился, в лазарет к ему ходил, спрашивал, как Порфирий Митрохин. Ну, а батя твой и говорит, справный казак бери ево к себе. Вот так я и стал атаманцем. Тама выдали мне черное обмундирование, папаху, шинель. Весь полк в черном ходил с ног до головы, и знамя у нас было черное. А в дивизии там еще были Черные гусары, да Голубые уланы, ну а мы, значит атаманца, Лейб-Атаманский полк, – неспешно, явно напрягая память, но с удовольствием повествовал дед о своей молодости, о том, о чем вынужден был молчать более шестидесяти лет.
– Порфирий Прохорович, а эта надпись, ну татуировка у вас на груди, она как появилась? – осторожно осведомилась Ольга Ивановна.
Старик помрачнел, он не мог не вспомнить сколько несчастий принесла ему эта татуировка… Но выпив вторую рюмку и пошамкав плохо держащимися во рту вставными протезами квашеной капусты заговорил вновь:
– Оно, конечно, баловство. Знать бы тогда, что потом через это перетерпеть придетси. Средь нас, атаманцев, особливо молодых, вроде меня, атаман был ну как тебе сказать… Ох как мы ево любили. За него готовы были на всё – такой это был человек. Вот недавно газетку эту читал, «Рудный Алтай». Там про нево пропечатали, специально ходил очки себе выправлять в аптеку, чтобы стекла сильнее поставили, сам прочесть хотел. Патрет там евонный, атамана нашева, Бориса Владимирыча. Я ведь ево сколь раз самово как вот тебя сейчас видал – не человек, орел, в седле сидит как в ем родился, в бою всегда впереди, такой же как мы, весь в черном. В атаку как ангел смертный над землей летел, и пули ево не брали, а уж шашкой ево тем боле никто взять не мог. На коне скакал как хошь, в цирке так не скакали, хоть лежмя, хоть стоймя, нагами на седле, хоть вверх ногами, хоть под брюхом у лошади пролезть мог. Сказывали, один раз взял он взвод в соседней сотне и в разведку с ими поехал. Красные заметили и погоню отрядили. Кони у их свежее оказались и догнали они наших в степи и пошла рубка. Так атаман наш лично шестерых красных зарубил, казаки говорили никогда такова не видели, как он шашкой орудовал и конем управлял, и на стремя из седла выскакивал и даже на землю и тут же назад, чтобы от их шашек увернуться. Глядя на него, и остальные наши так тех красных в клинки приняли, что те своих убитых побросали, оборотились и вспять побегли… – старик помедлил, подумал. – А в статейке той мало правды про его написали. Он ведь не только огромной отчаянности был человек, но и о нас простых казаках заботился. В нашем полку почти всех по именам знал, и меня тоже. И когда он сам полк вел в бой, это была самая, что ни на есть великая честь.
– А чего ж тогда до самого Китая отступали, если он такой герой был, ваш атаман, – вклинился в разговор, недавно пришедший из армии двадцатилетний внук, в свое
На него строго глянул отец, но дед на вопрос совсем не обиделся.
– Сила солому ломит, да и самое верхнее командование у нас… Никогда бы красные тогда верх не взяли, кабы всей нашей силой командовали не Колчак с этим Ивановым-Риным, атаманом омским, а наш Борис Владимирыч. Потому как он мог и войска организовать, и порядок навесть, и приказы ево всегда в точности исполнялись. А у этих… – старик досадливо махнул рукой, едва не зацепив тарелку с капустой. – Когда Колчак-то с Омска побег, мы же совсем без снабжения осталися, ни патронов, ни снарядов. А одними шашками много не повоюешь. Тут и предательство началося, начальник тыла Асанов, полковник, к красным перебежал и семиреки нас подкузмили. Красные от Верного наступать стали, а оне Копал, крепость, на которой вся ихняя оборона держалась без боя сдали. Опосля этого красные к нам в тыл и вышли. Так что атаману нашему ничего и не оставалось, как в Китай отступать.
– А вы в Китай, значит, не пошли? – спросила Ольга Ивановна.
– Не… Перед Джунгарскими воротами, атаман нас всех построил и говорит, кто не хочет со мной идти в Китай, не неволю. Возвращайтесь и ждите меня вскорости назад. Большинство из нашего полка с им ушло, а мне уж больно не хотелось по чужбине мыкаться, да и из дому я первый раз так на долго уехал, заскучал сильно по отцу с матерью, да и невеста тут у меня осталась. Но если бы атаман приказал с собой идти, ни минуты бы не сумлевался, с ним бы ушел. Но он вона какой, понимал, что в таком деле неволить никак нельзя. Прощались тогда со слезьми. Я к атаману подошел, говорю, прости брат-атаман, если что, ну и он мне, и ты меня брат прости. Он нас всех братьями называл, а мы его брат-атаман. Он и всамделе как брат нам был, и жил как мы, все больше в седле, и ночевал в степи, никаких удобств себе не устраивал. Вина совсем не пил. После про него много чего говорили, неправда все это, брехня.
– Ну, а то, что в газете написано было, что он специально беженцев, женщин, детей расположил рядом с полностью разложившейся сотней, чтобы и от тех и от других избавиться, это правда? – продолжала допытываться Ольга Ивановна.
– Брехня, – недовольным голосом отвечал старик. – Не мог наш атаман так поступить. Своих бойцов он как отец любил, хоть и сам еще молодой был. Он же знал, что у многих казаков среди беженцев их семейства. Это все по случаю получилось. Тогда ведь все перемешалось особливо в тылу. А в сотне той верно, одне мазурики, ухорезы собраны были. Выпили они, вот им и стукнуло в головы дурные, над бабами поизголяться. Средь них там и один наш станичник был, по фамилии Арапов. Он ведь тоже сначала в офицерах ходил, а потом его атаман за какое-то злодейство в рядовые разжаловал. Ты то дочка знать должна про его. Ведь Арап-то этот за матерью твоей в ту ночь бегал.
– Да, знаю. От мамы еще помню.
– Ну, раз знаешь, не стану об том. Мать-то твоя тоже геройской оказалась, наповал того Арапа застрелила. Про то потом вся наша Семиреченская армия судачила. Арап он и есть арап, бандит каких мало. Из-за таких вот, на всю нашу армию и атамана поклеп пошел. Все, что оне творили, потом самому Борису Владимирычу приписали. А он не такой был, правда, расстреливал частенько, чуть что к стенке, но все по справедливости. А иначе как, людей то сколь у него под командой было, иначе порядок не навесть, не армия, а банда будет. А у нас порядок строгий был, слово атамана – закон. Не просто так мы писали-то на грудях «С нами Бог и атаман Анненков», недаром ему стремя целовали, когда прощались, и я целовал…
9
После посещения семьи погибшего мальчика, Ольга Ивановна, преодолевая тяжесть на сердце, явившуюся следствием этого визита, вновь пошла в Поссовет. На улице смеркалось, в окнах горели огни. На этот раз пришлось подождать в приемной. У Марии Николаевны проходило заседание поселковой жилищной комиссии. Распределяли ордера на квартиры, которые цемзавод выделил поселку в своей новой, сдаваемой в будущем году пятиэтажке. Из-за закрытой двери кабинета доносились возбужденные спорящие голоса, и все перекрывающий фальцет председательницы. Наконец, заседание завершилось, члены комиссии вышли из кабинета, раскрасневшись как после бани, многие были явно недовольны, чертыхались вполголоса. Мария Николаевна сидела за своим рабочим столом мегера мегерой, но, увидев подругу, с облегчением улыбнулась:
– Ох, Ивановна, думала, никого бы больше сегодня не видеть, а тебя вот увидала, и сразу как будто легче стало.
– Что, с квартирами этими намучилась? – участливо спросила Ольга Ивановна.
– Такое дело без мучений никак не решить. Вон в поликлинике половина врачей без квартир, молодые специалисты, учителей ваших трое, а завод опять квоту урезал. По закону двенадцать квартир должен был представить, а выделил всего девять. Опять жаловаться на них надо в область, а там… ааа, – Анна Николаевна беспомощно махнула рукой. – Слушай, когда твой дед, вот так же в старой Бухтарме командовал, он квартирным вопросом занимался?