Дорога в один конец
Шрифт:
– Приберешься здесь, тогда получишь. – Ефрейтор со змеями на петлицах был его, Вадима, призыва, но уже чувствовал свой статус и упивался им. Если бы не письма, послал бы Вадим его подальше.
Поелозил кое как мокрой тряпкой, раздражаясь, – и так чистота в процедурной почти стерильная. Ефрейтор удовлетворился послушанием. Одно письмо было от Люды, другое – от матери. Сладкое – на десерт, Вадим распечатал письмо из дома и присел на кушетку.
Если бы не материнский почерк, можно было бы подумать, что это письмо не ему – настолько невозможной, не укладывающейся в голове была весть из дома. Голову сдавил железный
«Ах, вы суки! И власть ваша сучья и порядки – сучьи! Значит, бабушка для вас – «НЕ БЛИЗКИЙ родственник»?! Значит, внука на похороны отпустить – обеднеете или безопасность страны пострадает?! Отпуск, оказывается, заслужить надо, им наградят, когда прогнешься?! А на похороны родного человека – «не близкий родственник»?! А кто определяет – «близкий, неблизкий»? Что, есть такой закон дебильный ваш?!»
Лучше бы мать не писала, что ей ответили в военкомате. В висках молотило. Вадим сжал руками голову. Утробный стон прорвался сквозь стиснутые зубы. Слезы не унижали, хотя плакал он последний раз в детстве.
– Что? Случилось что?! – Ефрейтор уже капал в мензурку. – На, выпей.
Вадим раскачивался со стороны в сторону и повторял, как заведенный:
– Две недели! Две недели! Две недели, как по-хо-ро-ни-ли! Суки-и-и-и! «Неблизкий родственни-и-и-к!» А я детство только с ней и помню!
Ефрейтор взял письмо из рук Вадима, бегло взглянул и направился к шкафу с медикаментами. Профессионально сломав шейку ампулы, наполнил шприц. Так же профессионально закатал рукав халата, протер ватой со спиртом нужную точку и всадил иглу в безвольную руку. Потом принес подушку, легонько наклонил обмякшего Вадима и тот, постанывая, повалился боком на кушетку. Ефрейтор поднял его ноги с пола, снял с них больничные тапки и укрыл бедолагу своей шинелью. Он был еще не конченый циник, этот ефрейтор-медик.
В понедельник выписка не состоялась. Молодой старлей долго перемещал мембрану фонендоскопа по груди Вадима, который отрешенно не сводил взгляда со змей на форменных петлицах врача. Металл мембраны был холодный. От каждого прикосновения Вадим вздрагивал. Пот струился из подмышек, и во всем теле была противная слабость. Несколько раз измерили давление, сделали ЭКЕ. Врач что-то там черкал карандашом, потом спросил:
– На сердце раньше жалобы были?
И тут Вадим вдруг осознал, что где-то здесь она и есть – эта точка возврата-невозврата.
– Да. В карантине несколько раз и здесь, в Школе, но я не придавал значения. А вот давление у меня еще с детства, в военное училище забраковали из-за этого, – это он уже врал, врал сознательно, сжигая мосты и разбегаясь для отчаянного прыжка через возвратно-невозвратную точку пресловутую эту, определил которую, наконец.
– Я знаю, вы получили тяжелую весть из дома. – Старлей избегал взгляда в глаза. – Давайте так. Полежите с недельку в санчасти, пропьете лекарства, отдохнете, успокоитесь, а там посмотрим. Но в Школу вам с таким сердцем нельзя. Вас с какого подразделения туда направили?
– С автороты, со взвода БТР, – промолвил глухим голосом
Вадим вдруг вспомнил, что писем было два. Второе – от нее, от любимой, он так и не прочитал. Оглянулся. Письма лежали на подоконнике, оба в одном конверте распечатанном. Ефрейтор был аккуратист.
Вот его главное лекарство – письмо любимого человека! Она единственная вылечит его, только ближе надо к ней. Ближе. И Вадим осознал зачем, ради чего совершил то действие, перемахнул точку невозврата – соврал. Теперь он понимал и видел цель: попасть в число «балласта» 105-го полка и умахнуть с опротивевшей Германии в Союз – «домой». Как тот сердечник, о котором рассказывал Валентин Обиход. Это был единственный шанс что-то изменить. А «дома» границ нет. И Люда обязательно приедет. И оберегут они любовь свою…
…Тугая круговерть снежной пыли гасила шумы, и поезд летел по бесстыковым рельсам, убаюкивая легким покачиванием.
Вадим то засыпал, то вздрагивал от приходящих на телефон сообщений, когда состав вновь входил в зоны покрытия мобильной связи. Это не ЕЕ номер пытался дозвониться, нет. Она молчала. Вадим отключил мобильник, надеясь поспать, – ведь полночи до утра придется провести на вокзале. Если бы его машина была на фирме, то с вокзала на такси и в теплый спальник родного колесного дома. Но напарник только ушел на Швецию. «Напрошусь на подмену, – подумал, – куда угодно».
Изнурял и тревожил озноб. «Не хватало заболеть», – обреченно подумал. С ним уже случалось такое в рейсах. Однажды ангина загнала температуру под 40, но ночевать на трассе Е95 от Пскова до белорусской границы было негде. И Вадим гнал по пустынной ночной дороге, проклиная себя, что не остался после выгрузки на ночь в Питере.
Стоянка дальнобойщиков «Шушары», хоть и была на засыпаемом городским мусором болоте по колено в грязи, но все же охранялась как-никак. В «лихие девяностые» это было немаловажно. Но так хотелось домой! Он простоял почти десять дней на растаможке в промозгло-сыром зимнем Санкт-Петербурге, еще недавно звавшимся Ленинградом, а для дальнобойщиков – Питером во все времена.
Температура отключала сознание, а может это засыпал Вадим, но гнал и гнал недовольно ворчащий «МАЗ» педалью акселератора, уменьшая цифры на верстовых столбах. А с Питера, забеливая задние габаритные огни, неотвратимо догоняла метель, норовя спрятать белую линию осевой – ориентир жизни для одинокого ночного дальнобойщика…
Глава 21
Еще неделю провалялся Вадим в полковой санчасти, вживаясь в новую для него роль – «годного к нестроевой». С принятием своего нового важного решения вернулось душевное равновесие, а письмо Люды укрепило в уверенности. Как хорошо, что он не прочитал его сразу. Было чем приглушить боль и горечь от страшной вести. Люда писала письмо, еще не зная о смерти бабушки, и в нем было много нежности. А, может, и не так много, но, главное, что Вадим находил эту нежность и любовь в строчках, написанных родным почерком. Живя иллюзиями, можно быть счастливым, однако!