Дорога в снегопад

Уткин Антон Александрович

Зато уж напитки, которыми последние шесть десятков лет радовал граждан отечественный пищепром, дядя Саша знал наперечет – от «Золотой осени» и портвейна «Агдам» до последних разработок в этой увлекательной сфере.

Голубятня представляла собой сооружение из металлических листов сложноподчиненной и трудноопределимой формы. Стены ее, выкрашенные непременной зеленой краской, украшали нанесенные посредством трафарета белые целующиеся голубки. Облик самого дяди Саши как нельзя лучше отвечал его занятиям. Это был крупный мужчина с кирпично-красным лицом, изборожденным морщинами, которых от года к году становилось все больше. Цвет его никогда не менялся, а сомнений относительно того, что именно придает дяди-Сашиному лицу подобный оттенок, и быть не могло, вот

почему его-то и не считали за жильца. На руках его пестрели какие-то полустертые временем татуировки, свидетельствовашие за то, что в молодые годы дядя Саша испытал бурю и натиск жизни.

Рядом с голубятней был устроен стол и вокруг него вкопаны лавки, на которых, главным образом, в подходящие времена года и проходила жизнь дяди Саши и его друзей. Этот стол иногда – раз в три года – разоряли милицейские наряды, но он тут же возрождался и снова служил как будто кораблем, на котором плыть по житейскому морю было всегда одинаково безопасно. С раннего утра к столу брели алкоголики, жившие в окрестных домах, и до обеда, когда выпитое влекло их к домашнему сну, меж сосен золотых работал своеобразный клуб под открытым небом. Время тут, в ласковой солнечной тени приветливых душистых деревьев, текло безмятежно. Дядя Саша потерял счет, сколько из его команды за годы владения им голубятней уже списались и окончательно сошли на берег, вернее, в него зарылись, но сам он, как и положено капитану, рассчитывал покинуть свой мостик последним. Однако и дружина его не переводилась, являя собой как бы воинскую часть, постоянно находящуюся в смертельном огне, несущую потери и так же постоянно получающую подкрепления из запасных подразделений прочно налаженного тыла.

Сейчас Антон, наверное, был одним из немногих, кого дядя Саша идентифицировал и знал по имени, а не в лицо, как остальных. Их дружба началась давным-давно, еще в Антоновом детстве, когда Антон выполнял некоторые щекотливые поручения дяди Саши, неизбежные в конкурентной борьбе с другими голубятнями, которых тогда в окрестностях их станции метро насчитывалось штук шесть или семь.

Потягивая из горлышка пивной бутылки, Антон сидел за столом напротив дяди Саши, чья седая шевелюра вздымалась над пылающим лицом и сильно добавляла его образу патриарха. Увидев Алексея, он кивнул в его сторону и поинтересовался:

– Помнишь его, дядя Саш? – И дядя Саша тоже кивнул и едва заметным движением правой руки пригласил присаживаться.

– Чего это ты? – спросил Алексей, сообразив, что Антон уже порядочно набрался.

– Да так, – мрачно ответил Антон. – Скучно жить стало.

Из разговора стало ясно, что Антон уговаривает дядю Сашу сняться в фильме о голубятниках, сделать который было заветной его мечтой. Сниматься дядя Саша решил пока повременить, зато охотно рассказывал о хитрости, при помощи которой удается воспитать голубя-чемпиона.

– Допустим, образовалась пара. Часок им дают помиловаться, а потом разъединяют. Сажают-то по отдельности, но так, чтобы видели друг друга. Потом опять на несколько часов сводят и снова рассаживают. И так несколько раз – то сводят, то разводят. Ты понял? – твердил он. – А когда одного из такой пары берут на соревнования, то уж он быстрее ветра домой несется.

– То есть чемпионы – это тоскующие влюбленные, – заключил Антон и почему-то подмигнул Алексею. Было похоже, что он намекает на них с Кирой, но Алексей снес эту шутку, не переступившую порога скабрезности, благодушно.

Дядя Саша покинул лавочку и удалился к своим питомцам, и Алексей поведал Антону о предстоящей ему командировке на поиски заблудшей души анархиста Гоши.

– Да, ну ты, старик, с корабля прямо на бал, – только и развел руками Антон. – Ну-ну, дело хозяйское, – понимающе сказал он и, откупорив еще одну бутылку пива ловким движением зажигалки, прозорливо добавил: – Вижу, «Одноклассники» эти дело свое знают. Не одну уже семью развалили.

– Нам-то чего бояться, – ответил Алексей с напускной лихостью. – У нас семей нет.

– Вот именно, – беспечно сказал Антон. – Нас пусть боятся.

– Да разве сейчас

есть анархисты? – недоверчиво спросил Алексей.

– Эх, Леха, Леха, – пожурил его Антон. – Отстали вы, барин, от жизни в своих заграницах, в Баден-Баденах этих. Сейчас черта лысого только нет, а остальные все налицо. Анархисты, националисты, нацболы, наши, ваши, антифа, идущие вместе, все что душе угодно. Даже, блядь, союз сельской молодежи на джипах по шестьдесят тысяч евро. Ну, и нас не забудь, потому что куда же без нас, – он меланхолично склонил голову, как артист, показывающий, что его номер закончен, – бредущих порознь? А тебе-то самому зачем это надо? – спросил Антон и тактично добавил: – Если не секрет.

Но лицо Алексея, овеянное нешуточной задумчивостью, как бы делало ответ излишним, и Антон только покивал головой, дивясь делам человеческим.

– Да, кстати, – спохватился он. – Есть тут у меня одна знакомая, она клаудвочер…

– Кто-кто? – переспросил Алексей.

– Ну, это организация у них так называется. Имиджевый проект группы компаний сотовой связи. В общем, они всякие лекции там проводят публичные, мероприятия разные, а я возьми да про тебя расскажи, так они очень заинтересовались, спрашивают, не согласился бы ты выступить у них на вечере, поведать миру о стволовых клетках?

Алексей пожал плечами.

– Не знаю даже. Мне, конечно, не сложно. А что, кроме меня некому поведать миру о стволовых клетках?

– Наверняка есть кому и кроме тебя, – сказал Антон, – но они знают только тебя. Потому что я им про тебя рассказал, – сокрушенно вздохнул он.

– А когда это надо?

– Да сам пока не знаю. Они позвонят. Но, думаю, не раньше сентября.

– А у тебя-то с ними что? – поинтересовался Алексей.

– Так, делища, – туманно ответил Антон и как-то странно поморщился.

– Имей только в виду, – предупредил Алексей, – что раньше начала сентября у меня и не получится.

Он предложил было Антону поехать в заповедник за компанию, но Антон собирался на съемки куда-то в Оренбургскую область. В кассе около метро Алексей купил себе билет до Поворино с наценкой – на вокзал тащиться не хотелось. Старый свой рюкзак он обнаружил на балконе и долго приводил его в порядок – сначала пропылесосил, а потом еще протирал мокрой тряпкой. Тряпка нашлась тут же – обрывок фиолетовой материи. Он не сразу сообразил, что это такое, но, обнаружив на ткани остатки белой краски, с удивлением понял. Глядя на транспарант, превратившийся в тряпку, он вспомнил тот грандиозный митинг в феврале 89-го, когда, казалось, вся Москва вышла на улицы. Во всяком случае, такое скопление людей ему приходилось видеть только в революционной кинохронике, и даже тучные майские демонстрации как-то меркли перед этой стихией. Садовое кольцо от «Парка культуры» до площади Восстания было заполнено людьми, и даже переулки были забиты, и эти ручьи впадали в живую, движущуюся, медлительную и мощную в этой медлительности реку, над которой реяли флаги и колыхались транспаранты. Этот, обрывком которого протирал он сейчас рюкзак, оказался там одним из самых больших. Материю принесла Кира, краску – они с Федей, студентом-филологом из соседнего дома, и всю ночь выводили белым по фиолетовому какое-то гордое, крылатое требование к Коммунистической партии Советского Союза: «Вся власть Советам!», или что-то подобное, он даже уже не мог точно его восстановить, помнил лишь приблизительный смысл. И вспоминался молодой вождь Народного фронта с таким открытым, немного грустным в своей скорбящей честности лицом, с такой славной «освободительной» фамилией, словно нарочно придуманной для этих ликующих событий, воскрешавшей в памяти интеллигентных демонстрантов всю цепочку борцов за свободу и заставлявшей даже усматривать в этом некий особый знак, – вспомнилось, как молодой вождь, завершив свою речь, крикнул с трибуны в избытке чувств: «Дорогие мои, у меня сегодня день рождения!», и как толпа отвечала восторженным гулом, и как все вокруг были счастливы, едины и праведны, и даже милиции из жиденького оцепления передавалось это праздничное настроение почти уже сбывшихся надежд.