Дорога в снегопад
Шрифт:
– Молоком запивать? – с сомнением спросил Алексей.
– А ты попробуй, – предложил Николай.
Алексей принял из его рук стограммовый граненый стаканчик с самогоном и огромную, полулитровую, наверное, белую эмалированную кружку с молоком настолько холодным, что от него сводило зубы.
– Палит хорошо, – заметил Николай, наливая по второму разу. – Ворошить-то сегодня будешь?
Вася, прищурившись, озирал скошенное поле.
– Да може попозже с бабкой выйдем, – раздумчиво сказал он, окунул в свой стаканчик указательный палец, взял зажигалку Алексея, и на несколько секунд палец обволокло сумасшедшее синее пламя.
– Не меньше пятидесяти, –
– Как на ваш взгляд, – завязал Алексей разговор, когда хмель дошел до головы и немного качнул пространство, – лучше стало жить по сравнению с девяностыми?
– И-и, – вскинулся Вася, – разговору нет. Пенсии-то не видели.
– А сейчас какая у вас?
– Две семьсот, – ответил тот, веско произнеся эти два слова.
– Две семьсот? – переспросил Алексей. Его железнодорожный билет сюда стоил дороже. – А можно разве на такие деньги жить?
– Когда все свое, – заключил Вася, помедлив, – то и можно. Мои две, да бабкины две – на хлеб хватает. Да махорка вот моя, – дотронулся он черным пальцем до красной «Примы».
– Можно? – спросил Алексей.
– Кури, – разрешил Вася и выбил ему сигарету.
Алексей прилег на локоть и окутался клубами густого, едкого дыма. Тысячи звуков накладывались друг на друга: осторожно кудахтая, лениво гребли куры, едва слышно бормотала листва, шептались травы, – все это воздвигало над землей радостный, ликующий гул жизни – и сосредоточенный и безмятежный в одно и то же время. Иногда слух кололо визгливое жужжанье мухи, закладывавшей стремительный вираж вокруг головы. Взбитые перины облаков, строго держа дистанцию, лениво плыли на разных высотах по синему небу.
– Раньше цель была, – подал голос Николай. – Коммунизм. А сейчас – так. Каждый сам по себе.
– Да разве ж в коммунизм сильно верили? – усомнился Алексей.
– Верили не верили, а цель была, – упрямо сказал Николай. – Смысл был какой-никакой. А без смысла русский человек вразнос идет. Жить не хочет. Не получается жить-то, слышь. Смысл ему нужен.
И хотя не слишком веселый разговор вели эти люди, лежавшие на траве, солнце сияло столь ослепительно, лучи его проливались столь щедро, что беды, о которых тут шла речь, казались легкопреодолимыми. Это была словно улыбка земли, настолько чистая, открытая и доброжелательная, что благодать как бы призывала не к рассуждению, а к созерцанию. Алексей ни о чем не думал, а ощущал себя просто частью этой земли, без возраста, без фамилии, и хотелось, чтобы так было всегда. Большего братства, чем то, которое ощущалось сейчас между этими тремя людьми, нельзя было себе представить, большей свободы, чем испытывал в эти минуты Алексей, ему было не нужно, и был он по этим ощущениям как-то равен в чем-то главном и сам себе, и этим людям, только слова для обозначения этого главного совсем не находилось. Алексею захотелось поделиться с ними чем-то самым сокровенным, но сокровенное на ум не шло, и он сказал:
– Скоро наука так сделает, что, может, и умирать никто не будет. До двухсот лет можно жить будет.
И они оба внимательно посмотрели на него и согласно, степенно кивнули, хотя едва ли даже поняли, о чем он им сказал, просто признавая за ним право на высказывание.
– А на что оно – до двухсот? – как-то неуверенно, но деликатно, чтобы не обидеть Алексея, спросил Николай. – Тут с полстами своими что делать не знаш.
Вернулись они с Антоном в Москву почти одновременно: Антон – двенадцатого августа, а Алексей четырнадцатого. Надо было звонить Кире и Юле
Антон сидел на кухне за столом, опершись на локти, и загар его под влиянием уже выпитого как-то позеленел. У стены аккуратно стоял целый выводок пустых пивных бутылок. Алексей присел к столу, повертел в руках погнутую пробку. Антон наблюдал за ним не то чтобы настороженно, а несколько презрительно. На кухне, несмотря на настежь открытые окна, держался кислый запах пива.
– Каждое похмелье – это переоценка ценностей, – заметил он, предваряя этим замечанием ненужные ему вопросы и не желая, по-видимому, вдаваться в обсуждение своих бурных отношений с алкоголем.
– А одной кружкой ограничиться нельзя? – все же поинтересовался Алексей. – Или ты не сможешь тогда остановиться?
– Да я смогу остановиться, – усмехнулся Антон, – я просто не захочу тогда останавливаться. Прецедент-то уже есть.
– Разве ты не можешь выпить один бокал? Ради вкуса.
– Нет, – Антон рассмеялся. – Ради вкуса не могу. Я считаю, что это оскорбление алкоголя, если ты пьешь ради вкуса.
Алексей подумал, что сегодня, в сущности, он готов разделить этот благородный взгляд.
– Кстати, пиво там пил? – поинтересовался Антон.
– Да так, – сказал Алексей. – Этикеток много, названия разные, а вкус один. Дрянь, одним словом. Все «Балтика» эта делает.
– Да уж, – подтвердил Антон. – Куда «Балтика» приходит, там хорошее пиво исчезает. Глобализация. А нормальное пиво было «Балтика», а? Году так в тысяча девятьсот девяносто восьмом?
Прокляв «Балтику», Антон стал рассказывать про свои съемки: каждый год в конце лета на реке Урал в окрестностях Оренбурга наблюдается уникальное природное явление. В последних числах июля из речного ила начинают вылетать бабочки ephemeraptera. С наступлением темноты бабочки взлетают над водой, спариваются и погибают. Столь краткое время их жизни породило одно из их названий – поденки, то есть «живущие один день». Местные жители ставят на берегу прожекторы, и бабочки сотнями тысяч устремляются к источнику света. Собранных таким образом бабочек жители сушат на степном солнце и получившейся биомассой кормят домашнюю птицу.
– А у меня тут, старик, заморочка, – сокрушенно признался Антон, закончив про бабочек. – Связался тут с одной.
Алексей понимающе покивал головой.
– И что теперь делать? – Антон задумался. – Как-то очень она решительно настроена. Хотел напугать ее: говорю, пью я.
– А это их пугает, – с интересом спросил Алексей, – поденок твоих?
– А то, – оживился Антон. – В разные стороны просто разлетаются. – Но тут же голос его обрел унылое страдание:
– А она мне говорит: странно так, да я тебя даже пьяным представить не могу. «Ну, говорю, этой беде легко помочь. Кельнер, ну-ка пару светленького!» Так вот она мне и говорит: ты не показывай, ты просто расскажи. – Антон удивленно обвел взглядом свою кухню, себя самого, насколько это было доступно взгляду, даже попытался заглянуть себе за плечи. – Ну, Леха, как это расскажешь? Ну, говорю, раскованным становлюсь в речах. А она: «И в жестах, наверное, тоже?» Это на что она намекала? В общем, не вставляет мой главный порок девчонку, вот ты ну ты.