Дорогая, а как целуются бабочки?
Шрифт:
– Ну что, ребята, по рублику?
– Не, Костя, – возразил, но как-то не решительно, Куприн. – Вовке к экзамену надо готовиться, у меня – стройка.
– У тебя стройка, а у меня – горе.
– Конкретизируй! – оживился Гешка.
– Я сказал: «Мама, ссуди трояк. Я должен выпить, потому что моя любимая выпрыгнула из окна». А она мне, знаете че, заявила? « Если все твои любимые побьются, в стране кончатся трояки». Давайте, ребята, по рублику.
– Геш, – напоминаю я робко товарищу, – надо бы позаниматься.
– Нет, ну ты видишь, горе у человека! –
Нет, кафешку институтскую мы достроили. Мы ее достроили, а сами в каких только не зависали, и деньги мои просадили все. За пару недель буквально. И яйца у нас в тазу кончились. Причем за два дня до того, как кончились в столичных ресторанах мои деньги. А в учебники я даже не заглянул. И Геша сказал: «Баста!». «Баста! – сказал Геша строгим голосом, – я пошел добывать пищу, а ты сиди и учись.»
Я старался. Я честно старался вникнуть в содержание конспектов, которыми ушедший за пищей Куприн меня снабдил, но мысли крутились вокруг борща, которым тянуло с кухни со страшной силой. А я уже почти сутки не ел, не было даже маковой росинки во рту.
Они же жили с соседями, Куприны. В трехкомнатной квартире, ввиду остроты квартирного вопроса превращенной в квартиру коммунальную. В одной комнате жили Гешка и его мама, в двух других – семья из трех человек. Мама, папа и ребенок семнадцати лет, причем женского пола, которого я в силу напряженной светской жизни так толком и не разглядел. И вот кто-то из этого семейства отравлял мое существование борщом. Когда степень отравления достигла предела, я вышел на кухню.
Борщ варило дитя. Дитя звали (я знал это от Гешки) Галей, и оно было довольно милым, но борщ меня в тот момент интересовал значительно больше. Верите, все бы на свете отдал, чтобы схавать тарелку, но не смел попросить и начал рыскать в гешкином столе. Нашел сухарь от чернушки, налил кипятку.
– А вы только чай на ночь пьете? – спросила вдруг Галя
– Галь, вообще то я есть хочу.
– Так давайте я вас накормлю, – и наливает. Наваристого борща большую такую тарелку. Я ее махом умял, Галя: « А на втрое у нас кабачок, фаршированный рисом и мясом. Будете?»
– Буду.
Съел и кабачок.
– Может еще?
– Могу, – говорю, хотя чую: кабачки вот уже где у меня стоят. Но кто его знает, как со жратвой сложится завтра, и я решаю наесться впрок.
– А, – теперь говорит Галя, – компот. – И вот такую вот кружку с вишневым компотом ставит, приглашает к себе смотреть телевизор. И мы идем в ее комнату.
– Присаживайтесь, Вова, – говорит хозяйка, подвигая ко мне стул.
Я усаживаюсь нас стуле, спина прямая как кол, и держу у подбородка огромную кружку с компотом, где густо-густо плавает вишня. Стараюсь пить маленькими глоточками, потому как чувствую, что вишня больше не проталкивается и плавает в горле. Но я упорно, вишню за вишней, продолжаю запихивать ее в утробу. Меня начинает мутить. Становится плохо, подкатывает тошнота. Все, кажется, объелся.
– Галь, понимаете, у меня скоро экзамены, мне нужно позаниматься, – выдавливаю
– Да-да, конечно, идите. Только знаете что, – замялась вдруг девчонка.– Мои родители с Куприной не очень дружно живут. Вы не говорите Геше, что мы вместе обедали.
– Да без вопросов, – прошептал я. – Спасибо за всё, Галя!
Бреду как в бреду в Гешкину комнату, вытягиваюсь на кровати и чувствую, что помираю…
Тут возвращается Куприн. У него торжествующий вид, улыбка до ушей, в руках у него – нещипаная куропатка свисает, распустив крылья.
– Возрадуйся, старик, я пищу добыл. Щас мы ее…
И начинает ощипывать и рассказывать, как он ее зажарит, и как мы ее съедим. От этих слов мне стало еще хуже.
– Геш, – выдавливаю я слабым голосом. – меня тошнит. Не говори мне больше о еде и убери отсюда куропатку.
– Это у тебя от голода, щас я всё приготовлю, пальчики оближешь.
И Гешка умчался на кухню кашеварить. Я лежу пластом и не понимаю, как это от еды может быть так плохо. Вскоре появляется Гешка со сковородкой. Запах жареной куропатки у меня вызывает новый приступ тошноты. Геша протягивает вилку с кусочком мяса.
– Геш, – взмолился я. – Меня тошнит.
– Это у тебя от голода. Помнишь, в войну, когда люди голодали, им давали еду маленькими порциями, чтобы не случился заворот кишок. Ешь по чуть-чуть и старайся хорошо разжевывать, – и опять сует в рот вилку с мясом.
– Геш, – простонал я. – Не надо мне ничего, иначе, я в самом деле помру. Или ты хочешь потерять друга?!
Ночь я провел без сна, под «музыку» гешиного храпа. Вставал несколько раз на кухню попить воды. К утру немного полегчало. После такой трапезы я целые сутки ничего не ел, а только пил воду.
Не знаю, как выжил я в этом катаклизме, но выжил. А экзамен провалил. На сочинении вылетел. «Образ Ленина в поэме Владимира Маяковского «Хорошо». И было у меня там и про «самого земного изо всех прошедших по земле людей», и про то, как «плачут над Лениным негры из Штатов», но не срослось. Я был удручен, а разум Геши кипел возмущением, и он водил меня по аудиториям, где более удачливую абитуру готовили ко второму экзамену, распахивал двери и орал: «Братья, славяне, смотрите, какого человека вы потеряли?»
Всю дорогу домой я терзал себя, представляя глаза любимой. Она умела так посмотреть, что человек чувствовал себя полным ничтожеством. Полным.
– Ничего, сынок, у нас еще попытка в запасе, – попытался утешить меня мой добрый отец.
До армии действительно оставался еще один год, но это меня утешало мало. Я провалился, и с треском, а Аня была уже студентка. Пединститут, физмат. Зачислили и ее, и ее подружку. Все, с кем я протирал штаны в нашей беседке, стали студентами. Даже не блещущий интеллектом Батон поступил в техникум. Поступили все, кроме меня, и это здорово ударило по самолюбию. Но Аня говорила, что соскучилась, и у нас все было, и было так, как никогда до этого не было, и я сказал себе: « У тебя есть еще год, парень. Год, и ты непременно поступишь. А пока все не так уж и плохо».