Дорогая, а как целуются бабочки?
Шрифт:
– Вениамин, – говорю ( его Вениамином звали), – можно тебя на минутку.
– Да конечно, привет, Володь.
Анька чует неладное – губы поджала, но как стояла по пояс в воде, так и стоит.
– А ты знаешь, Вениамин, что Аня – моя жена?
– Как жена?
– А вот так, – и паспорт ему под нос
Он дар речи теряет. А я книжицу красную – хлоп, и через Гиви, домой. Получаса не прошло – является.
– Не порть мне жизнь.
– Нет, проблем. Продолжайте в том же духе, – а сам вещички в сумку – и
в аэропорт. Народ есть, а билетов нету. Ну, как всегда. Нет. И не надейтесь, говорят народу в порту. Я – на вокзал. Та же история. А до рейса, на который билет у меня, еще две недели. Но и я в этом дерьме живу. А что прикажете делать?! У Гиви заправлюсь и на пляж. Лежу и чувствую, крыша едет. Вдруг – французская речь. На
– А вы неплохо, Володя, говорите по – французски, – делает мне комплимент мадам.
– С живыми носителями общения не хватает.
Начинаем общаться. Предлагают по городу погулять: «Мы ничего здесь не знаем, вы будете нашим Вергилием». Я тоже «здесь» не знаю ничего, но соглашаюсь, не раздумывая, и для начала мы отправляемся к ним в гостиницу: месье и мадам захотели переодеться.
Долго по городу не гуляли. В первой же кафешке зависли. Взяли по пиву, продолжаем беседу. Ничего криминального. Я в основном интересуюсь своим произношением, они тем, как живут в России студенты. Ужинали Югони в отеле, я их к дверям проводил, разворачиваюсь, а меня – под руки. Два товарища в штатском. Один мужского пола, другой женского. И, как и французы, предлагают пройтись. А я ж уже имел дело с представителями структур, и хоть весьма подшофе, понимаю, что это они и есть, и не рыпаюсь. Тем более, что у меня паспорт с собой. Товарищи данные в блокнотик переписали. Расспрашивают. Где в Сочи живу, с кем, и, главное, какова цель знакомства с иностранными гражданами. «Да в языке, – говорю, – попрактиковаться. Говорю ж- студент я. С французского отделения».
– О чем говорили?
– О нем и говорили. О языке. Ну, еще рассказывал, какой у нас институт чудесный, какие замечательные преподаватели, и с каким рвением мы гранит науки грызем.
– Ну что ж, отдыхайте.
А какой к черту отдых, если тебя со всех сторон обложили. Ну и я опять?… Правильно – к Гиви. К этим его бочонкам. Состояние он на мне сделал. Но и я ему благодарен: доживал эти две недели, не приходя в сознание. Ну, в полной анестезии.
Наконец, день отлета. А нам и лететь вместе. Ну что делать – сидим, ждем, когда объявят посадку. Рядком сидим. Севка, Анька, я. Между мною и ею с полметра, и глядим в разные стороны. Только Севка отчалил водички попить, она ко мне – скольз. Прижалась бедром и говорит: «Вов, а, может, начнем сначала? «
У меня чуть слезы не брызнули, честное слово. Никогда не ревел, а тут…Рванул в курилку и смолил до тех пор, пока не объявили посадку. Кресло у нас тоже, разумеется, рядом. Но я знал, что она у иллюминатора сядет, в салон поднялся последним, и весь полет Севка меж нами сидел. И я решил, что в город, аэропорт у нас за городом, в город поеду один. Но в порту встречают родители. Ее. На машине. И везут к себе. Говорят, пельмешков, специально к приезду нашему налепили…
Прибыли, Анька с матерью – в кухню, варить те самые пельмени, а мы с отцом ее к столу, где уже и красненькое стоит, и беленькое, и закуска… Хлопнули по рюмашке, по второй…вносят обещанное.
– Тебе с бульоном? – интересуется Анькина мать, и я понимаю, что в курсе. Ну, вот этого самого нашего штампа, и хрясть вилкой о стол:
– Не надо мне ваших пельменей, – сумку в руки, и к своим.
Неделю из дома не выходил. Родители чувствовали неладное, но в душу не лезли, и я был страшно им благодарен . Что делал? А болел. И в переносном смысле, и в прямом. Я ж еще простыть там, в Сочи, умудрился. А, может, на нервной почве. Короче, температура, сопли, горло заложено. И болезни тоже – большое мерси, потому что лежал без чувств, и без мыслей. А полегчало Батона вспомнил. Ну, вот это его: клин клином. Решил найти бабу, что, собственно, меня и подняло на ноги . То есть и мама, конечно, которая настаивала, чтоб я все – же сходил в поликлинику. Мама плохого не посоветует. Заглядываю в окошко регистратуры: ба, Таня Шидловская. Девочка, за которой я в школе сидел. Вот ее парта, а следом моя. С первого по третий включительно. Нет, Танюша, конечно же повзрослела. Косы, толстенной, по круглую попу, у нее к тому времени уже не было. Но волосы на висках кучерявились, как в детстве. И глаза не стали меньше ничуть. Так что узнал я ее мгновенно. И она меня. И как то зажглась вся и – нырк ко мне из – за перегородки. Росточка маленького. Но ножки пряменькие.
–
Порываюсь встать, она не пускает. А этот не унимаются. Вскочил, и, как в суворовском учили, удар – в скулу и тут же – в висок. Автобус замер, а я Таню за руку и к водителю. Говорю: «Парень, открывай». Идем пешком, рынок прошли, проспект. Она в маленькой такой двухэтажке жила: «Может, зайдешь? Родители на курорте, так что дома никого. Ну, может, Ольга, сестренка старшая, вернулась. У нас и выпить найдется». А меня потрясывает, и выпить – самое то. Ну и разведку, если удастся, провести боем. Не насобачился я еще сразу в койку девок заваливать. Да и не на панели Таню нашел, в регистратуре.
– А че не выпить? Выпить можно. Нужно даже, я бы сказал.
Ольга, действительно, дома была. А родителей, действительно, не было. Хлопнул стакан, огляделся: две комнаты.
– Предки, когда возвращаются? Через две недели? Ну, тогда до завтра, Танюш?
Назавтра выхожу из подъезда – Аня.
– Володь, мне в Москву надо срочно, а с билетами сам знаешь как. Да и денег нет. Устрой.
Москва – это лысый. Это я понимаю. Понимаю, и ливер у меня начинает трястись. Но если парень – кадет, это надолго.
– Ну, хорошо, – говорю и веду ее к Сафарову ( он еще работал), сажаю в поезд и понимаю, что сегодня точно не получится с Таней. Ну не получится! Звоню в регистратуру, начинаю отмазываться. Она: «А завтра? Оля работает в ночь». Вот в это самое завтра все и случилось. Все, что обычно случается у парня с девушкой, когда они остаются одни. Но, черт (!), я опять думал об Ане. И до, и после, и во время. Таня, впрочем, была умелой, и ночами мы делали с ней любовь, а днем (она отгулы взяла) мотались по городу. Сашка Кузьмин к нам присоединился. И подружка Тани Наташка. Как-то вчетвером в двушку, свободную от родителей, заваливали. Выпили на кухонке, посидели. Танюша пластинку поставила. Сальватора Адамо. Я под Адамо ее и увел в комнату. Сашка Наташку – в другую. Выхожу за спичками. Слышу, Сашкин баритон: «Наташа, дорогая, я тебя никому не отдам». Думаю: врет, подлец, но как красиво. Когда занятия в институте начались, я эту формулировку Сашкину в курилке гласности предал – народ на вооружение взял. Добавил цвету, и девушек уговаривал. «Ты нежная и удивительная, – шептал в очередное ушко, – лучше всех на свете, я тебя никому не отдам». Уж не знаю, чем там у Саши с Наташей кончилось, но мужики говорили: работает. Я Тане ничего не обещал. Как, впрочем, и она мне. Секс без обязательств. Меня это очень устраивало, и, обнимая Таню, все реже думал об Ане, а если и думал, то знаете о чем? Ну, вот она приедет. И мы пересечемся. А пересечемся неминуемо. Живем в одном дворе, в одном институте учимся, наконец, один штамп у обоих в паспортах, и с ним надо же что-то делать. Пересечемся, и каково будет мне? Опять станет штормить. Или теория Батона сработает? Не сработала. Приехала Аня, и пошла новая серия садо-мазохисткой драмы. Что- то у ней там не срослось, видно, в столице. И она начала искать встреч со мною. Прежде, помню, как ни зайду к ней: дома нету. Ну, и, соответственно, во дворе. Ищешь ее вечно, или ждешь. Да и в институте ходили разными коридорами. А тут сталкиваемся по нескольку раз на дню. И я понимаю, что клин как торчал, так и торчит. Посмотрит она на меня этими своими гляделками, и хожу как чумной. Но разговоров не разговариваем. Привет-привет. Однако 22 сентября приближается. День, в который мы условились ножки у римской пятерочки раздвигать. И, помню, иду я от Тани. Часов в одиннадцать что ли? Поздно, короче – сидит, одна, что совсем уж не характерно, сидит в нашей беседке.
– Володя, можно тебя?
– Кадет, стоять! – говорю себе, но ноги не слушаются.
– Даже и не присядешь?
Присел. Уткнулась в плечо, и будто плотину прорвало.
– Люблю тебя, люблю, люблю, люблю, – захлебывается слезами. – А ты послал ребенка нашего убивать. И в Сочи я тебе мстила. Я разозлить тебя хотела, понимаешь? Чтобы ты тоже помучился. Разозлить. И тебе специально сказала, что еду. В Москву. Ну, ударь меня, ударь, если хочешь, не бросай только….
– Что ты со мной делаешь, Анька! – и целую мокрое это ее лицо, целую…