Дорогая, а как целуются бабочки?

Филатов Владислав

– Свет, – говорю, – я начинающий, хотелось бы вникнуть в профессии суть. Вот ночью кто-то выходит, а кто-то –нет. Списки что-ли какие то надо составлять? Ну, чтоб ситуацию держать под контролем.

– Да. Ладно, Вов, какие списки. Пассажиры сами по себе «балдеют», мы – сами по себе. Голову хренотенью не забивай, молодой.

– Слышал, что опытная женщина говорит. Главная наша задача, – проводив Свету, продолжал ликбез Леха, – взять безбилетника.

Основную массу безбилетника поезда Московского направления брали на станции Верда. Верда – это пять или шесть часов до столицы, и народ из окрестностей Верды вез москвичам дары подсобных хозяйств. Тьма народа с бидонами, ведрами, мешками корзинами,

а билетов, как всегда нет. То есть с одной стороны ситуация благоприятствовала процветанию нашего с Лешкой предприятия, но с другой – вагон у нас был четвертый, до платформы не доходил, а все сливки собирали ребята из головы поезда. Так Леха еще на ходу спрыгивал и бежал на вокзал агитировать за четвертый вагон. Моя задача была людей размещать. А Лешка стоял в этой своей фуражке и управлял потоками: «В четвертый вагон, пожалуйста, в четвертый вагон, пожалуйста». Мешочники шли гуськом. А вагон, как вы знаете, не резиновый, и уже набит под завязку. Благо в вагонах третьи полки. Все думают для вещей, на самом деле для войны. Ну, чтобы и там солдат был. Вот мы и эти полки людьми набили. В одиннадцать прибываем в Москву. В одиннадцать утра. До семи стоим, и я, как правило, отправляюсь за шмотками. Паспорт продавцу покажешь – дескать, не из Московского ОБХСС, а студент из провинции, на карман дашь, и тебе из подсобки и туфли югославские вынесут, и костюм финский. Я по магазинам, а Лешка в фуражке проводит работу среди пассажиров, что чают отъехать в обратном направлении, но билетов, как водится, нет. Толпы вокруг себя собирал:

– К семи подходите. Четвертый вагон. Довезем в лучшем виде.

Все правда: и про вагон, и про семь вечера. Про вид Леха здорово загибал. Потому что желающих было столько, что они разве что друг на дружке не сидели. Много ездило тогда по стране народа. Особенно летом. Да и почему не ездить, если место в купейном – четырнадцать рублей стоит, в плацкартном девять, а в общем – семь.

Короче, прибегаю я со своими шмотками к поезду, а в вагон протиснуться не могу – битком. Ну, как никогда. А рейс для меня последний. И чего – то у вдруг в сердце –ек! «Лех, – говорю, – а вдруг ревизоры?»

– Не боись, Вован, я трактор уговариваю, неужто ревизоров не уговорю.

Как сглазил! Ночью садятся в наш поезд ревизоры, и я понимаю: какая там Сорбонна! Из педа попереть могут. Понимаю, но держусь. Доходит один до четвертого вагона, к нам в закут и объяснения требуют. Что, мол, за несанкционированные граждане на полках.

А Леха ему про тяготы нашей жизни.

– Я, – гонит, – и вовсе – сирота.– Папа на фронте погиб, мама без вести пропала, стипендия 28 рэ, как, спрашивается, жить? – и –хоп: бутылку беленькой на стол и три стакана. Ревизор на свой руку кладет. Леха пальцы его раздвигает и меж ними водочку льет, продолжая жалобную историю. Про детдомовское детство, трудовое отрочество, младших брату с сестрой, у которых кроме него, Лехи, нет никого. Короче, не жизнь, а Максим Горький « В людях».

Ревизор – хлоп стакан, и говорит: «Жалко мне вас ребята. Сам без родителей рос.» И начинает свою историю. Про дочерей, Вальку и Любку, которые учиться не хотят, а все только перед зеркалом вертятся.

– А вы ребята хорошие. Учитесь. Но с безбилетниками, чтоб больше ни-ни.

– Первый и последний, – клянется Леха. И еще мужику стакан, и еще… Я перекрестился, и – на юга. Как денди лондонский одет, в сумке любимой куча подарков, а на кармане башли на месяц роскошной жизни на берегу Черного моря. Прилетаю в Сочи (мы билеты за месяц брали, и туда, и обратно): пальмы, загоревшая Аня. Дом без удобств, но чистенько, в комнате нашей три койки. Севка сбегал за угол (там грузин вином на розлив торговал), принес бутыль, выпили, все чудесно, вечером разругались. Мы с Анькой. На пустом

месте. Ну, вдрызг!

Утром следующего дня она – на пляж, я, естественно, не иду.

Маялся, маялся, двинул вслед. Подхожу к этому самому грузину, говорю: «Налей. Че то тоскливо мне». Глотнул: «Слушай, а вкусное у тебя вино – давай еще». Он:

– Слюшай? Это вино? Щас я тебе дам вино». Наливает – нектар богов. «И это не вино, – говорит Гиви (грузина того Гиви звали) Вот щас дам вино». – «Что же я пьяный на пляж пойду. Давай, на обратном пути к тебе заверну, и ты мне сразу нальешь самого лучшего». – «Заверни, генацвали, налью».

Прихожу на пляж: Аня, а рядом…молодой человек. Я под битлов стригся, а этот коротко. Залысины, такие, но симпатичный довольно, и значительно выше меня. Подхожу – Аня ему меня представляет: «Мой сосед, снимаем комнаты в одном доме».

Я сначала не понял. «Мой сосед» – это она про кого? А потом у меня кислород перекрыли. Не то что слово произнести – не выдохнуть не могу, ни вздохнуть. Молча раздеваюсь, а сердце – дын, дын, дын. Как в бочке пустой.

«Мы купаться, – говорит, как будто, так и надо Аня, берут матрас и начинается пытка. Они не просто купаются. Он ее обнимает, она целует его…

Жара, градусов, наверное, тридцать. А у меня руки с ногами холодеют. Вполне себе предобморочное состояние. А море….Ну точно, как на картине Айвазовского, что прикрывала плесень в углу нашей кухни. Приплыл, моряк… Смотрю, из воды выходят. Беру вещички и к –Гиви.

– Я пришел, генацвали

– Гамарджоба, – и наливает.

Он наливает, а меня не берет. В мозгу стучит и полная дезориентация. Куда бечь? Что делать? Один стакан, другой, третий… В какой –то момент- бум! Пробрало.

– Все, – говорю, Гиви. – До завтра, – и садами, огородами на базу. Бряк в постель и как провалился. Вечером приходят. Сначала брат, потом она. Дождался, когда Севка по нужде выйдет, подхожу:

– Может, объяснишь, что происходит?

– Он мне нравится.

– Он нравится, а я – муж.

– Да какой ты муж! Аборт устроил, родителям не велишь говорить про роспись.

– Я?!

– Ты! Ты, ты, ты. И вообще, что за жизнь с тобой у меня будет? На фиг мне учитель, я сама – учительница.

– Аня!

– Двадцать лет Аня, а жизнь не устроена.

– А этот тебе устроит.

Молчит. Стянула платье, и в комбинации, была у нее такая, полупрозрачная, на тоненьких лямочках – в койку, и к стенке лицом. А я стою. Дурак – дураком. И ничего не вижу, кроме голого ее плеча. Слышу, возвращается из клозета Севка.

– Пять дней даю. Если все-таки – он, приезжаем домой: ни я тебя не знаю, ни ты меня. Расходимся как в Африке слоны. Слышишь?!

Молчит. Ну, утром я, разумеется, снова к Гиви. То есть, вообще то на пляж. Не на тот, где любимая с лысым резвятся. На другой, но все равно через Гиви. Выпью, и к морю. День хожу на пляж через Гиви, другой… Ночью в одной комнате с Аней, которая молчит. Днем, после Гиви – на пляже. Третий день, четвертый день, пятый – молчит.

На шестой Севка решил утешить. Видит: я чумной хожу, ну и решил.

– Ты из-за лысого? Наплюй.

– Да откуда он, вообще говоря, взялся?!

– На пляже мы с ним познакомились. Москвич, только что институт иностранных языков окончил. Ну, вот тот, в который ты еще в суворовском собирался. Военный. Говорит, за границей будет работать. Вот как женится, сразу пошлют… Вов, я зря тебе, наверное, все это рассказал. Ты куда? Погоди, Вов…

А я уже не мог годить. Все всплыло. И разговор двух девчонок на подоконнике, и кадетский значок на лавке, и многообещающий однокурсник Карнецких, и то, как начальник суворовского уговаривал меня остаться… Хлопнул я у Гиви стакан, и к сладкой парочке на пляж. Пришел – купаются. И опять – обжиманцы и поцелуйчики.