Дороги, которые мы выбираем
Шрифт:
— Что такое? Ах, это ты обо мне! Нет. Достопочтенный джентльмен предпочитает эксплуатировать чужой труд и пользоваться переводами, — в тон Орлову ответил я. — А в чем, собственно, дело, Григорий?
— Просто хотел узнать, читаешь ли ты по-английски.
— Ну, в объеме института, — ответил я.
— Значит, не читаешь, — менторски сказал Григорий. — Институт дает лишь фикцию знания языка. Столько-то часов, столько-то знаков, со словарем… Словом, все это практического значения, не имеет. Читать сонеты Шекспира с такими знаниями трудно.
Обложки были мне хорошо знакомы: «Горный журнал», «Транспортное строительство», «Шахтное строительство».
— А вот это английский, прислали по абонементу, — сказал Григорий, беря в руки журнал в коричневой глянцевитой обложке. — Русские статьи ты прочтешь сам, а английские я тебе переведу
— Да о чем статьи-то?
— Все о том же. Насчет крепления, — ответил Григорий. — Эта твоя мысль насчет отказа от бетони рования втемяшилась мне в голову. Ирина Николаевна ушла почти вслед за тобой, я остался один; одиночество располагает к мышлению, и вот я вспомнил про эти статьи.
— Да о чем они?!
— Сейчас не буду говорить. Не хочу заниматься интроекцией.
— Чем?
— Интроекцией. Ну, вкладыванием мыслей в мозг. Между прочим, это слово и Ленин употреблял, в «Материализме и эмпириокритицизме».
Я пожал плечами.
— Далась вам обоим эта идея! Ведь я просто так, наобум сказал, что можно бы и не бетонировать.
— Великие идеи не всегда по достоинству оцени-. вались их авторами, — торжественно произнес Григорий. — Кстати, кому это «обоим» далась твоя идея?
— Ну, тебе и Волошиной. Она меня сейчас в туннель таскала, взяла образцы с того участка. Хочет анализы сделать…
— Волошина была в туннеле? — удивленно переспросил Григорий.
— Ну да! Ну, чего ты так смотришь? Честное слово, не я ее туда потащил.
Орлов насупился.
— Пожалуйста, никогда не говори так о Волошиной, — сказал он таким торжественно-мрачным тоном, что у меня сразу пропала охота острить на эту тему. — Ты не знаешь Ирину Николаевну, я тебе уже говорил однажды. Такие девушки встречаются не часто.
Я ничего не ответил. Григорий тоже молчал. Лицо его постепенно разгладилось, брови разошлись. Он то ли думал о чем-то, то ли просто мечтал.
— Хочешь, я прочту стихи? — внезапно предложил он.
— Вот это дело! — обрадовался я.
Он полузакрыл глаза, откинул голову и несколько мгновений сидел вот так, молча. Потом начал негромко читать:
Когда спустилась мгла кругом И ночь мой разум охватила, Когда неверным огоньком Едва надежда мне светила, В тот час, когда, окутан тьмой, Трепещет дух осиротелый, Когда, молвы страшась людской, Сдается трус и медлит смелый, Когда любовь бросает нас И мы затравлены враждою, — Лишь ты была в тот страшный час Моей немеркнущей звездою… {Перевод В. Левика.}.
Я сидел тихо, затаив дыхание. Очень я любил, когда Григорий читал стихи! У него
Я ждал продолжения, но Григорий молчал.
— Это все? — спросил я наконец.
— На этот раз все.
— Чьи это? Блока?
— О нет! Это Байрон. Стансы Августе.
— Слушай, Григорий, ты влюбился, что ли?
Сам не пойму, как у меня вырвались эти слова. Сейчас Григорий обидится, ответит что-нибудь резкое… Но он не вскочил, не рассердился, не оборвал меня.
— Не знаю, — просто ответил Григорий и повторил: — Не знаю. Только я еще никогда не встречал таких девушек. В ней какое-то сочетание суровости и… нежности, и простоты, и… ну, как тебе сказать, философичности, что ли… Ты знаешь, — продолжал Григорий, — незадолго до того, как ты к нам вошел, она спросила — в чем, по-моему, смысл жизни.
— Ну и ты ответил? — спросил я.
— Конечно!
— Интересно! — сказал я. И повторил: — Интересно.
— Она так внимательно слушала меня, — продолжал Григорий, — что я мог бы говорить часами!
— И все о смысле жизни? Григорий резко выпрямился на стуле.
— Т-ты что, — чуть запинаясь, как всегда, когда волновался, произнес Григорий, — с~смеешься?
— Нет, и не думаю.
— Н-но тогда я не п-понимаю твоего тона!
— Подожди, придет время, поймешь, — сказал я, стараясь вложить в мои слова всю силу убежденности, — это случится не сразу. Это придет потом — тогда, когда ты поверишь в нее до конца, когда ты обретешь покой, когда будешь просыпаться с мыслью, что твое счастье с тобой, и бояться идти спать, чтобы хоть временно не расстаться с этим счастьем. Вот тогда это и случится. Тогда ты поймешь, чего стоят благие порывы философствующих романтиков…
Я говорил, сознавая, что неправ, что я не могу, не имею права сравнивать Волошину со Светланой, что у них разные биографии и, наверное, разные взгляды на жизнь… Светлана боялась «расширить круг» своей ответственности. Ей казалось трудным и противоестественным вкладывать свою душу, свое сердце во что-либо, не имеющее отношения к ней, ко мне, точнее — к нам.
Ирина же, видимо, была совсем иной… Мне было до боли обидно сознавать это. Наверно, потому я и не мог заставить себя сейчас замолчать.
— Ну, х-ватит! — не выдержал наконец и Григорий и встал. — Я никогда не любил мизантропов. Мне даже спорить-то с тобой не хочется. Ты хоть отдаешь себе отчет в том, что г-говоришь? Девушка идет с тобой в туннель, чтобы помочь тебе, твоей работе, всем нам помочь, — а ты стараешься ее… словом, я не хочу все это слушать. — Его лицо побледнело. Он крепко сжимал обеими руками спинку стула. Мне стало его жалко.
— Не сердись, Григорий, — сказал я. — Ведь ты мой друг, и я не хочу, чтобы ты ошибся.