Достоевский: призраки, фобии, химеры (заметки читателя).
Шрифт:
Знакомясь с этой подборкой, читатель непременно заметит призрак русского народа, кочующий из записи в запись. Современники заметили этот призрак уже в самых первых опытах Достоевского-публициста. Еще в 1863 г. в одной из петербургских газет появилась заметка о том, что «ученая редакция «Времени» (то есть братья Достоевские) «все продолжает заниматься открытием особой русской народности, которую давно обещалась открыть, но доселе открыть все не может». Эту «народность» Достоевский так и не смог «открыть» до конца дней своих, так как во всех тех, с кем он встречался, будь это русская интеллигенция, профессура, помещики, купцы, журналисты, писатели, чиновники, русские путешественники за рубежом и т. д., и т. п., представителей русского народа он не признавал, а других — просто не знал. В его записях полностью отсутствуют какие-либо упоминания о его личных контактах с теми, кого бы он считал олицетворением народа, существовавшего в его воображении, преданного царю и православию. Единственным представителем этого идеального «народа» в его «творческих дневниках»
Фантастичен и образ «русского человека», «русской души», который создал Достоевский в своих художественных произведениях. Я в России никогда не жил, но в период существования советской империи мне пришлось побывать в десятках русских городов от Пскова до Новосибирска и от Питера до Ростова-на-Дону, включая русскую глубинку, и общаться с тысячами русских людей различного интеллектуального уровня и общественного положения, а в моем «донжуанском» списке (я был человеком живым, не искавшим, но и не уклонявшимся от приключений) есть и русские имена, о которых я храню самую добрую память. И, возможно, мне не повезло, но среди моих русских знакомых не оказалось ни одного патологического «Достоевского» типа: все без исключения встреченные мной русские были нормальными людьми, не подверженными мазохистским стремлениям к страданию и мукам, жившими с понятной всем народам Земли мечтой о спокойном счастье, а все несуразности политической истории этого народа связаны, на мой взгляд, не с особенностями «русской души», а являлись следствием трагического стечения обстоятельств. В то же время в мире все-таки действует принцип Пигмалиона, и образы, созданные выдающимся художником, иногда оживают. Поэтому не исключено, что психопаты-садомазохисты, привидевшиеся Достоевскому в его кошмарных эпилептических снах, воссоздавались в реальной жизни, пополняя галерею выродков, неизменно присутствующую в любой этнической группе земного населения и подтверждая народную мудрость: «в семье не без урода»; но к этому вопросу мы еще вернемся.
К фантастическому образу «русского человека» примыкают и вязкие мысли о непременной всемирной «отзывчивости русского человека», апофеозом которой стала знаменитая «пушкинская речь» Достоевского. «Наше назначение быть другом народов. Служить им, тем самым мы наиболее русские. Все души народов совокупить себе», и тут же «Россия принадлежит русским и только русским» (отметим, что речь тут идет не только о собственно России — относительно небольшой части колониальной Российской империи, а обо всех захваченных ею народах и территориях, которые следует расширять и расширять: «послать пять человек на ханство» или одну роту, и они «молодецки» исполнят дело, — ну чем не афганская авантюра!)
Сегодняшние реалии показывают, что прежде, чем «совокупить себе» все души народов, благородные «совокупители» поначалу вытряхнут эти души из «инородцев», в том числе из тех, что в самой этой империи на своей земле проживают, а «отзывчивые» присяжные, тоже из числа достоевских «совокупителей», оправдают не только группу великовозрастных убийц «чужой» девятилетней девочки, но и пьяную озверевшую солдатню, потехи ради расстрелявшую чеченскую семью на земле ее родины, «добровольно» входящей в великую Россию, «тянущейся» к России «как к другу, как к старшему брату» и «великому центру».
Другой, постоянно присутствующий в «творческих дневниках» Достоевского призрак — это призрак войны. Этот гимн организованному убийству, почти непрерывно звучащий в «рабочих» записках Достоевского, при внимательном их прочтении вообще вызывает сомнение в его умственных способностях и в присутствии в его душе каких-либо нравственных устоев. Война, в его представлении, есть некое очистительное действо, способствующее раскрытию и возвышению народного духа, появлению «лучших людей», а гибель не самых лучших людей, в том числе — мирного населения, включая детей, насилие, сожжение заживо «непокорных» и т. д., и т. п. — это не в счет, хотя многовековая история человечества однозначно свидетельствует о том, что в войнах гибнут именно лучшие люди. На фоне этого «танца с саблями» запоздалые «гуманистические» обвинения Достоевского по адресу католической инквизиции, сжигавшей невинных людей, как и постоянно декларируемая в этих же записках «проникновенная забота о детях» (ну чем не Остап Ибрагимович на заседании «Союза меча и орала»!), выглядят искренним лицемерием, если только можно объединить эти два понятия — искренность и лицемерие. В Достоевском же они каким-то образом объединялись.
Гитлер ведь тоже любил детей и был сентиментален. И Геббельс, и Гиммлер…
Местами этот присущий Достоевскому воинственный «танец с саблями» плавно переходит в другой «танец», напоминающий знаменитый «танец с глобусом», исполненный Чаплиной в его «Диктаторе». В роли «диктатора» в данном случае выступает ничего не подозревающий о своих глобальных устремлениях русский, или «белый» царь, а сам Достоевский от его «белого» имени принимает под крыло великой России всех восточных и западных славян вместе с их исконными
Нарастив таким образом Российскую империю, Достоевский в своих записках мучается главной для его поврежденной психики проблемой: как же быть с Константинополем? «Проливы», конечно, будут «наши», а вот сам Константинополь временами непременно «будет наш», а временами нашего архистратига мучают сомнения: не придется ли его делить с греками, которые, хоть и не славяне, но, к несчастью, тоже православные. Окончательное решение по этому поводу в записках Достоевского отсутствует, и вопрос, таким образом, остается открытым.
И наконец, третий «глобальный» призрак, призрак-химера — это призрак православной монархии, которая по устойчивому мнению Достоевского единственно возможна для Российской империи и призвана осчастливить ее народ. Как мы знаем, этого не случилось, однако в истории человечества реализуются и не такие причудливые фантазии. Так, в настоящее время в мире утвердились страны-труженики, создающие высокие технологии (ведущими в этой группе являются страны, отнесенные красной швалью и «антиглобалистской» нечистью к так называемому «золотому миллиарду»), для которых оптимальной является демократическая структура общества, и страны-паразиты, сидящие на залежах полезных ископаемых (хотя гуманистическая мораль и нравственность требуют, чтобы все богатства Земли, от которых зависит существование жизни на планете, как и воздух, и вода, принадлежали всему человечеству в равной мере), основной вид национальной деятельности которых — освоение полученных от торговли природными дарами дивидендов и тупое, развращающее народ использование достижений высокотехнологичных стран. И вот исторический опыт на примере Саудовской Аравии показывает, что для этой второй группы стран оптимальным является монархическое правление, обеспечивающее более справедливое распределение благ в народе и резко снижающее объем воровства, а при отсутствии монархии в таких странах утверждается клептократия. (Правда, следует отметить, что в случае Саудовской Аравии благополучие страны подкрепляется такой высоконравственной религией, как чистый ислам, а ведь именно о подобном сочетании монархии и веры мечтал Достоевский!) Возможно и для России в ее нынешней ситуации было бы более оптимальным монархическое правление, но, боюсь, тотчас бы проступили родимые пятна империализма советского образца…
Столь же «вязкой» для больного мышления и воображения Достоевского в его записках остается и «жидовская тема». Она развивается по принципу нарастания угрозы: сначала «жиды» создают на территории империи status in statu и «эксплуатируют» из этого своего «status'a» восемьдесят миллионов русского православного населения. «Эксплуатация», как видим, избирательная, поскольку десяток миллионов мусульман, также обретающихся в Российской империи, но еще, видимо, не создавших свой status in statu, тягот «жидовской эксплуатации» еще не испытывают. Затем «жиды» захватывают почти всю Россию и возникают две России — «жидовская» и христианская. Временами у автора записок возникает робкая надежда, что христианская Россия все же победит «жидовскую», истребляющую леса. Однако затем тучи на «жидовском» фронте сгущаются, и «жид» захватывает всю Европу, а Бисмарки, Биконсфильды (которые сами по себе «жиды»), французская республика и Гамбетта (тоже человек с неясным происхождением) только пляшут под «жидовскую» дудку. Отметим, что текст записи о всеевропейском могуществе «жидов» предвосхищает «протоколы сионских мудрецов» и является как бы кратким конспектом этой фальшивки, к фабрикации которой руку приложил сын доброго знакомого Федора Михайловича — некоего Головинского, которого Достоевский ввел в круг Петрашевского и в пользу которого свидетельствовал на следствии по «делу Петрашевского». Папаша Головинский был крайне озабочен освобождением крестьян; сынок, как видим, пошел дальше.
«Рабочие» записи Достоевского, представляющие собой уникальное собрание «сверхценных идей», которого хватит на несколько учебников психиатрии, убедительно свидетельствуют о прогрессирующей «вязкости» его мышления, которое зацикливается на целом ряде, помимо перечисленных выше, постоянных, переходящих из текста в текст тем, таких как «семинаристы», так же как и «жиды» создающие свой status in statu и стремящиеся уничтожить православие; повторяющаяся раз десять ни к селу, ни к городу пословица «Лови Петра с утра, а ободняет, так провоняет» (высказывания, оснащенные этой мудростью народной, не вошли в нашу подборку); любимая народом монархия; православие как основа российской государственности и славянской повседневной жизни; «лучшие люди», то появляющиеся, то исчезающие; европейская политика; загнивание Европы и ее непременное спасение православным русским народом, католики и их заговор против человечества; нехорошие протестанты; контуры «всемирного братства», но по-видимому не для всех: профессоров, «жидов», семинаристов и всех им подобных туда, скорее всего, не возьмут. И вообще, кое-кто в этом «братстве» будет «братствее» других — тут уже выглядывает «старший брат».